Всякий раз, когда заходит разговор о великой русской литературе, вспоминается практически один и тот же ряд безусловных авторитетов - Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов. Этот список писателей может дополняться Набоковым или Гоголем, Булгаковым или Горьким. Но как-то незаслуженно редко звучит имя Виктора Астафьева, которому 1 мая 2014 года исполнилось бы 90.
Астафьев ушел на фронт добровольцем в 1942-м и стал одним из главных летописцев Великой Отечественной. Его роман «Прокляты и убиты» - несомненно, самое честное, пронзительное и яркое художественное произведение из всех, что написаны о войне за последние 70 лет.
«Писать о войне, о любой - задача сверхтяжелая, почти неподъемная. Но писать о войне прошлой, Отечественной - и вовсе труд невероятный, ибо нигде и никогда еще в истории человечества такой страшной и кровопролитной войны не было, - говорил сам Астафьев. - Об этой войне столько наврали, так запутали все с нею связанное, что в конце концов война сочиненная затмила войну истинную. Заторами нагромоздилась ложь не только в книгах и трудах по истории..., но и в памяти многих сместилось многое в ту сторону, где война красивше на самом деле происходившей, где сплошной героизм, громкие слова и славословия. А наша партия - основной сочинитель и поставщик неправды о войне».
«Мне иногда пишут и говорят, что война, изображенная мною, - «неправильная», не похожая на войну тех, кто сражался на ней в ста километрах от передовой, - признавался писатель. - А она очень разнообразна, между прочим. Не только за сто, она уже и в километре иная, более «правильная», героическая и интересная, чем на передовой. Там люди убивали людей - это страшно, это античеловечно. Это противу разума и рассудка - кровь, озверение, тупая работа, полужизнь, полусуществование в земной, часто сырой траншее».
Вольно или невольно, Виктор Астафьев вывел простую истину: «Тот, кто врет о войне прошлой, приближает войну будущую».
Так, может быть, и не надо говорить о войне вовсе? У Астафьева было свое принципиальное суждение на этот счет: «Надо не героическую войну показывать, а пугать ей, ведь война отвратительна. Надо постоянно напоминать людям о войне, чтобы не забывали. Носом как котят слепых тыкать в нагаженное место, в кровь, гной в слезы». «Увы, теперь я знаю, что всю правду о войне знает только Бог. Народ наш в большинстве своем не знал ее и, возможно, знать не хочет - слишком страшна она и отвратительна, слишком для усталых русских людей, прежде всего истинных вояк, правда эта неподъемна», - констатировал Аставьев.
О великом писателе-фронтовике сказано и написано немало. Но всегда интереснее послушать людей, лично знавших героя. Вот короткая зарисовка красноярского журналиста Величко о встрече с Астафьевым в тесной компании коллег за рюмкой чая: «Обычный мужичок. Умный, но не интеллектуал. Он внушал уважение. Интересно говорил. Вроде и ничего сногсшибательного, но как-то емко, веско. Но не безапелляционно! Понравилось, что он выглядел среди рядовых журналюг не мэтром с указующим перстом, а равным среди равных. Пару раз запускал сочный матерок - но не злоупотреблял этими идиомами. Понравилось, что, не чинясь, пил водочку, сам подливал соседям. Жадности к сему напитку не заметил. Выпив пару рюмок - покраснел, слегка разгорячился, снял мягкий, толстый пуловер…».
Был ли Астафьев при жизни обласкан властью? Как-никак Герой социалистического труда (1989 год), неоднократный лауреат государственных премий. Но, в то же время, он - из семьи раскулаченных сибирских крестьян. В рядах КПСС не состоял. Да и во всех его книгах вы не найдете признаков любви к власти. Так кто же он - придворный писатель или диссидент?
Сам Астафьев ответил на эти вопросы так: «Смею думать, как писатель я никогда не был ни в русле, ни на стрежне социалистического реализма в его жесткой, зашоренной трактовке. Никогда не мучился над проблемой положительного героя, роли партии, «темой рабочего класса» и прочей идеологической дребеденью. Но и диссидентом я не был. В иных обстоятельствах — как знать, но в своих и по природе своего писательства, и по характеру просто не мог им быть. Писал, как писалось, думалось, дышалось — и резко, и лирично, и «раздумчиво». Парадокс, что меня как-то сразу начали хвалить, а ругали хоть порой и жестко, но подозрительно маловато».
К счастью, свой главный роман о войне «Прокляты и убиты» Астафьев написал уже в 1990-е годы. Иначе лежать бы при советской власти рукописи в столе, до скончания века. Слишком «не та» война в его романе. Слишком много грязи и крови. Война за пределами человеческого сознания. «Вы создали нечто доселе невиданное», - это из письма фронтовика-окопника к писателю. И то правда - роман никак не вписывался в каноны советской идеологии. Тогда бы точно не напечатали.
А что же сегодня? Был бы жив, того и гляди - заклеймили бы литератора Астафьева, привлекли бы к ответственности «за искажение исторической правды», как ее понимают некоторые депутаты Государственной думы. Так что советуем всем, кто еще не успел прочесть «Прокляты и убиты», поспешить в книжные магазины - пока не изъяли с полок как неблагонадежное произведение.
И в творчестве Астафьева, и в его интервью и комментариях отчетливо прослеживается активное неприятие сталинизма как противоестественной системы, уничтожающей личность человека, превращающей народ в послушное, безропотное стадо. Вот, что он писал об этом много лет назад: «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности. Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей - и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками. Кинь по крошке кирпича - и Кремль наш древний со вшивотой, в нем засевшей, задавило бы, захоронило бы вместе со зверующей бандой по самые звезды. Нет, сидели, ждали, украдкой крестились и негромко, с шипом воняли в валенки. И дождались! Окрепла кремлевская клика, подкормилась пробной кровью красная шпана и начала расправу над безропотным народом размашисто, вольно, безнаказанно».
Да, Астафьев не был, как теперь сказали бы, «политкорректным». Он был воином, со своей окопной солдатской правдой и русской прямотой.
На вопрос журналиста: «Довольны вы прожитыми годами?», отвечал: «Хорошо, что не бездельничал, много работал. Из безграмотного мужика сумел продвинуться, занял свое место в литературе. Место, которое считаю своим. Жизнь прожил не зря. У меня замечательная жена, которая не требует от меня больше, чем я есть. У меня есть мои читатели - знаю по письмам, телефонным звонкам… Кстати, из благополучной жизни литераторы не рождается. А в России всегда хватало и страданий, и мук».
В последние годы жизни Виктор Астафьев редко давал интервью. Тяжело болел, но при этом продолжал много работать. Умер великий русский писатель-фронтовик поздней осенью 2001 года на 78-м году жизни, там же, где и родился - в деревне Овсянка Красноярского края.
Петр Моргунов, "Час Пик. spb"
ИЗ ПИСЕМ О ВОЙНЕ ВИКТОРА АСТАФЬЕВА Днепровские плацдармы! Я был южнее Киева, на тех самых Букринских плацдармах (на двух из трёх). Ранен был там и утверждаю, до смерти буду утверждать, что так могли нас заставить переправляться и воевать только те, кому совершенно наплевать на чужую человеческую жизнь. Те, кто оставался на левом берегу и, «не щадя жизни», восславлял наши «подвиги». А мы на другой стороне Днепра, на клочке земли, голодные, холодные, без табаку, патроны со счёта, гранат нету, лопат нету, подыхали, съедаемые вшами, крысами, откуда-то массой хлынувшими в окопы. Ох, не задевали бы Вы нашей боли, нашего горя походя, пока мы ещё живы. Я пробовал написать роман о Днепровском плацдарме - не могу: страшно, даже сейчас страшно, и сердце останавливается, и головные боли мучают. Может, я не обладаю тем мужеством, которое необходимо, чтоб писать обо всём, как иные закалённые, несгибаемые воины! 1973 г. ***** 13 декабря 1987 г. …Вот до чего мы дожили, изолгались, одубели! И кто это всё охранял, глаза закрывал народу, стращал, сажал, учинял расправы? Кто такие эти цепные кобели? Какие у них погоны? Где они и у кого учились? И доучились, что не замечают, что кушают, отдыхают, живут отдельно от народа и считают это нормальным делом. Вы на фронте, будучи генералом, кушали, конечно, из солдатских кухонь, а вот я видел, что даже Ванька-взводный и тот норовил и жрать, и жить от солдата отдельно, но, увы, быстро понимал, что у него не получится, хотя он и «генерал» на передовой, да не «из тех», и быстро с голоду загнётся или попросту погибнет - от усталости и задёрганности. …Трудно Вам согласиться со мной, но советская военщина - самая оголтелая, самая трусливая, самая подлая, самая тупая из всех, какие были до неё на свете. Это она «победила» 1:10! Это она сбросала наш народ, как солому, в огонь - и России не стало, нет и русского народа. То, что было Россией, именуется ныне Нечерноземьем, и всё это заросло бурьяном, а остатки нашего народа убежали в город и превратились в шпану, из деревни ушедшую и в город не пришедшую. Сколько потеряли народа в войну-то? Знаете ведь и помните. Страшно называть истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощение за бездарно «выигранную» войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови. Не случайно ведь в Подольске, в архиве, один из главных пунктов «правил» гласит: «Не выписывать компрометирующих сведений о командирах Совармии». В самом деле: начни выписывать - и обнаружится, что после разгрома 6-й армии противника (двумя фронтами!) немцы устроили «Харьковский котёл», в котором Ватутин и иже с ним сварили шесть (!!!) армий, и немцы взяли только пленными более миллиона доблестных наших воинов вместе с генералами (а их взяли целый пучок, как редиску красную из гряды вытащили). <…> Может, Вам рассказать, как товарищ Кирпонос, бросив на юге пять армий, стрельнулся, открыв «дыру» на Ростов и далее? Может, Вы не слышали о том, что Манштейн силами одной одиннадцатой армии при поддержке части второй воздушной армии прошёл героический Сиваш и на глазах доблестного Черноморского флота смёл всё, что было у нас в Крыму? И более того, оставив на короткое время осаждённый Севастополь, «сбегал» под Керчь и «танковым кулаком», основу которого составляли два танковых корпуса, показал политруку Мехлису, что издавать газету, пусть и «Правду», где от первой до последней страницы возносил он Великого вождя, - одно дело, а воевать и войсками руководить - дело совсем иное, и дал ему так, что (две) три (!) армии заплавали и перетонули в Керченском проливе. Ну ладно, Мехлис, подхалим придворный, болтун и лизоблюд, а как мы в 44-м под командованием товарища Жукова уничтожали 1-ю танковую армию противника, и она не дала себя уничтожить двум основным нашим фронтам и, более того, преградила дорогу в Карпаты 4-му Украинскому фронту с доблестной 18-й армией во главе и всему левому флангу 1-го Украинского фронта, после Жукова попавшего под руководство Конева в совершенно расстроенном состоянии. Если Вы не совсем ослепли, посмотрите карты в хорошо отредактированной «Истории Отечественной войны», обратите внимание, что везде, начиная с карт 1941 года, семь-восемь красных стрел упираются в две, от силы в три синих. Только не говорите мне о моей «безграмотности»: мол, у немцев армии, корпусы, дивизии по составу своему численно крупнее наших. Я не думаю, что 1-я танковая армия, которую всю зиму и весну били двумя фронтами, была численно больше наших двух фронтов, тем более Вы, как военный специалист, знаете, что во время боевых действий это всё весьма и весьма условно. Но если даже не условно, значит, немцы умели сокращать управленческий аппарат и «малым аппаратом», честно и умело работающими специалистами, управляли армиями без бардака, который нас преследовал до конца войны. Чего только стоит одна наша связь?! Господи! До сих пор она мне снится в кошмарных снах. Все мы уже стары, седы, больны. Скоро умирать. Хотим мы этого или нет. Пора Богу молиться! Все наши грехи нам не замолить: слишком их много, и слишком они чудовищны, но Господь милостив и поможет хоть сколько-нибудь очистить и облегчить наши заплёванные, униженные и оскорблённые души. Чего Вам от души и желаю. Виктор АСТАФЬЕВ. ****** …Я был рядовым солдатиком, генералов видел издали, но судьбе было угодно, чтоб и издали я увидел командующего 1-м Украинским фронтом Конева, и однажды - во судьба! - совсем близко под городом Проскуровом видел и слышал Жукова. Лучше б мне его никогда не видеть и ещё лучше - не слышать. И с авиацией мне не везло. Я начинал на Брянском фронте, и первый самолёт сбитый увидел, увы, не немецкий, а нашего «лавочкина», упал он неподалёку от нашей кухни в весенний березняк, и как-то так неловко упал, что кишки лётчика, вывалившегося из кабины, растянуло по всей белой берёзе, ещё жидко окроплённой листом. И после я почему-то видел, как чаще сбивали наших, и дело доходило до того, что мы по очертаниям крыльев хорошо различали наши и немецкие самолеты, так свято врали друг другу: «Вот опять херакнулся фриц!.. …Да, конечно, все войны на земле заканчивались смутой, и победителей наказывали. Как было не бояться сатане, восседающему на русском троне, объединения таких людей и умов, как Жуков, Новиков, Воронов, Рокоссовский, за которыми был обобранный, обнищавший народ и вояки, явившиеся из Европы и увидевшие, что живём мы не лучше, а хуже всех. Негодование копилось, и кто-то подсказал сатане, что это может плохо кончиться для него, и он загнал в лагеря спасителей его шкуры, и не только маршалов и генералов, но тучи солдат, офицеров, и они полегли в этом беспощадном сражении. Но никуда не делись, все они лежат в вечной мерзлоте с бирками на ноге, и многие с вырезанными ягодицами, пущенными на еду, ели даже и свежемороженые, когда нельзя было развести огонь. О-ох, мамочки мои, и ещё хотят, требуют, чтоб наш народ умел жить свободно, распоряжаться собой и своим умом. Да всё забито, заглушено, и истреблено, и унижено. Нет в народе уже прежней силы, какая была, допустим, в 30-х годах, чтоб он разом поднялся с колен, поумнел, взматерел, научился управлять собой и Россией своей, большой и обескровленной. Почитайте книгу, которую я Вам посылаю, и увидите, каково-то было и рядовым. Моя Марья, комсомолка-доброволка, и я, Бог миловал, ни в пионерах, ни в комсомоле, ни в партии не состоявший, хватили лиха через край. Баба моя из девятидетной рабочей семьи, маленькая, характером твёрдая, и все тяжести пали в основном на неё. Умерло у нас две дочери - одна - восьми месяцев, другая 39 лет, вырастили мы её детей, двух внуков, но всё остальное Вы узнаете из книжки. И простите за почерк, пишу из родной деревни, а Марья с машинкой в городе, я и печатать-то не умею. Низко Вам кланяюсь. Ваш В. Астафьев. 2000 г.
Виктор Астафьев мог бы на фронт и не идти. По окончании фабрично-заводского училища ему, как дипломированному железнодорожнику – составителю поездов, выдали «бронь».
Игарский детдомовец и сирота Витька Астафьев за зиму перед войной окончил шестой класс. Далее находиться в социальном заведении ему не разрешили, вышел возраст. Надо было начинать самостоятельную жизнь, думать о дальнейшей судьбе, а, значит, и как-то выбираться с Севера. Денег на дорогу юноша заработал сам, поступив коновозчиком на кирпичный завод, существовавший в те годы в Игарке. Подросток забирал на лесокомбинате опилки, грузил их на телегу и вез к топкам, где обжигались кирпичи. К лету необходимая сумма денег для покупки билета на пароход была скоплена, а в Красноярске Виктор поступил учиться в железнодорожную школу фабрично-заводского обучения № 1 на станции Енисей – прообраз современного профтехучилища.
На Западе уже гремела вовсю война. Почти без отдыха, вечно голодные, по сути, еще дети, Виктору едва исполнилось восемнадцать, юные железнодорожники постоянно были заняты делом. На станцию Базаиха один за другим прибывали эшелоны с оборудованием эвакуированных заводов, людьми. На одном из поездов из Ленинграда, отцепили вагон, в него по пути следования из блокадного города, переносили и складировали умерших. Виктора включили в погребальную группу. Как потом он писал в «Последнем поклоне»: «Похоронами я был не просто раздавлен, я был выпотрошен, уничтожен ими, и, не выходя на работу, отправился в Березовку, в военкомат – проситься на фронт». Случилось это спустя всего четырех месяцев с начала его трудовой биографии.
Доброволец Астафьев в 1942 году был направлен вначале в 21-й стрелковый полк, находившийся под Бердском, а затем его перевели в 22-й автополк в военном городке Новосибирска, и только весной 1943-го отправили на передовую…
В девяностые Виктор Петрович написал самое главное свое произведение о войне – роман «Прокляты и убиты». Написал, несмотря на идущую в периодической печати травлю писателя. Такую хлесткую и беспощадно емкую оценку войне, заключенную уже в самом названии романа, мог дать только человек, имевший огромную смелость, перенесший страдания и сказавший открыто то, что сразу перечеркнуло все созданные ранее мощной монументальной пропагандой художественные произведения о героике войны.
Он писал: «Я был рядовым бойцом на войне и наша, солдатская правда, была названа одним очень бойким писателем «окопной»; высказывания наши – «кочкой зрения».
И вот его «окопные постулаты», родившиеся с первых дней нахождения в учебной части под Новосибирском: никакой серьезной подготовки, никакого обучения молодых, необстрелянных бойцов не велось. «О нас просто забыли, забыли накормить, забыли научить, забыли выдать обмундирование». По словам Астафьева, когда они, наконец, прибыли из запасного полка на фронт, войско было больше похоже на бродяг. Это были не солдаты, а истощенные уставшие старички с потухшими глазами. От недостатка сил и умения большинство из них погибало в первом же бою или попадало в плен. «Они так и не принесли Родине той пользы, которую хотели, а, главное, могли принести».
Большинство солдат ходило в гимнастерках со швом на животе. Такие же швы были и на нательном нижнем белье. Многие не знали, отчего этот шов, недоумевали, объяснение же было простым – одежда была снята с мертвых. Так ее не снимешь, только разрезать надо, потом зашить. Поняв это, и сами солдаты стали таким образом одеваться, снимая одежду с мертвых немцев – те к войне готовились по-серьезному, сукно было добротным, меньше изнашивалось. Украинские крестьянки, а именно на Украине начинался боевой путь солдата Астафьева, зачастую принимали наших солдат за пленных немцев, не понимая, кто перед ними в столь жалком облачении. Астафьеву досталась гимнастерка с отложным воротничком, видимо, младшего офицера, но в ней больше вшей водилось – вот и все ее преимущество. Только в декабре 1943 года часть, наконец, обмундировали.
Воевал рядовой Виктор Астафьев в 17-й артиллерийской, орденов Ленина, Суворова, Богдана Хмельницкого, Красного Знамени дивизии прорыва, входившей в состав 7-го артиллерийского корпуса основной ударной силы 1-го Украинского фронта. Корпус был резервом Главного командования.
«Веселый солдат» Виктор Астафьев был шофером, артиллеристом, разведчиком, связистом. Не штабным телефонистом, а линейным надсмотрщиком, готовым по первому приказу командира ползти под пули, разыскивая порыв на линии. Вот так писал он сам о специфике своей военной должности телефониста впоследствии: «Когда руганный-переруганый, драный-передраный линейный связист уходил один на обрыв, под огонь, озарит он последним, то злым, то горестно-завистливым взглядом остающихся в траншее бойцов, и хватаясь за бруствер окопа, никак одолеть не может крутизну. Ох, как он понятен, как близок в ту минуту и как же перед ним неловко – невольно взгляд отведешь и пожелаешь, чтобы обрыв на линии был недалече, чтобы вернулся связист «домой» поскорее, тогда уж ему и всем на душе легче сделается».
Связисты и возможность смертельного исхода испытывали чаще других, и радость жизни у них была острее. Печальная статистика боевого пути воинов, призванных Игарским военкоматом, подтверждает сказанное: северяне зачастую назначались связистами, а среди них был больший процент как погибших, так и – получавших награды. Вторит этому и боец Астафьев: «И когда живой, невредимый, брякнув деревяшкой аппарата, связист рухнет в окоп, привалится к его грязной стенке в счастливом изнеможении, сунь ему – из братских чувств – недокуренную цигарку. Брат-связист ее потянет, но не сразу, сперва он откроет глаза, найдет взглядом того, кто дал «сорок», и столько благодарности прочтешь ты, что в сердце она не вместится».
Впрочем, и правительственной наградой командования был оценен труд «линейщика». В бою 20 октября 1943 года красноармеец Астафьев четыре раза исправлял телефонную связь с передовым наблюдательным пунктом. «При выполнении задачи от близкого разрыва бомбы он был засыпан землей. Горя ненавистью к врагу товарищ Астафьев продолжал выполнять задачу и под артиллерийско-минометным огнем, собрал обрывки кабеля, и вновь восстановил телефонную связь, обеспечив бесперебойную связь с пехотой и ее поддержку артиллерийским огнем» – так написано в наградном листе при представлении старшего телефониста Астафьева к медали «За отвагу»…
Вот бы сейчас посмеялись мы над литературными опусами штабного писаря, но Виктор Петрович сей документ и в глаза, возможно, не видел, а потомкам оставил воспоминания совсем иного плана:
По признанию Астафьева, именно война стала причиной того, что он взялся за перо. В начале 50-х Виктор Петрович ходил в литературный кружок, открытый при местной газете «Чусовской рабочий» на Урале, там однажды услышал он короткий рассказ одного писателя – в войну политработника. Война у того была красивой, а главное, что возмутило, об этом писал тот, кто тоже был на передовой. У Астафьева, по его словам, аж зазвенело в контуженой голове от такого вранья. Придя домой и, успокоившись, он решил, что единственный способ бороться с ложью – это правда. И за ночь на одном дыхании написал свой первый рассказ «Гражданский человек» (современное название «Сибиряк»), в котором описал свою войну, какую он видел и знал. И это было лишь началом.
Приводя этот известный факт, биографы писателя не всегда добавляют, что вернуться с войны бывшему детдомовцу было некуда. Вместе с женой-фронтовичкой он отправился в ее родной уральский городишко Чусовой. Осмелевшие за войну квартиранты-переселенцы не думали освобождать семье фронтовика занятый ими и не оплачиваемый флигелек во дворе. Вернувшийся с войны майор-свояк, занял лучшее в доме место в комнате на втором этаже, забив до отказа помещение трофейным тряпьем и «через губу» разговаривал с младшим по званию Виктором, вынужденным ютиться с молодой женой в кухне за печкой на полу. Виктор то снег разгребал, то вагоны разгружал, прежде, чем получил место сторожа на колбасном заводе, где в ночную смену и родился этот рассказ. Поведала об этом жена писателя Мария Корякина. Рассказала не только о перипетиях семейной жизни вернувшихся с войны фронтовиков, но и об умершей от диспепсии в младенческом возрасте дочке Лидочке. У молодой матери от постоянного недоедания не было достаточного количества молока.
Весной 2009 года увидел свет том писем Виктора Астафьева (1924—2001) «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник. 1952—2001 годы». Перед этим составитель и издатель — иркутянин Геннадий Сапронов (1952—2009) — дал «Новой газете» верстку книги и право первой публикации выбранных редакцией писем (см. № 42, 46 за 2009-й). Через три недели на одном из организованных «Единой Россией» собраний Сапронова и журналистов «Новой», представивших аудитории книгу, предложили за нее расстрелять; Геннадий написал обозревателю "Новой" Алексею Тарасову": «Всё! Ухожу в партизаны». А через месяц, успев подготовить второе, дополненное издание писем Астафьева, он умер.
Виктор Астафьев. Фото: Анатолий Белоногов
1973 г.
(И. Соколовой)
[…] У Вас, да и в любой вещи, где есть «я» — оно, это «я», ко многому обязывает, прежде всего к сдержанности, осторожности в обращении с этим самым «я» и, главное, необходимо изображать, а не пересказывать. У Вас поначалу семнадцатая артдивизия находилась на марше… Но это именно наша бригада, вооружённая гаубицами образца 1908 года системы Шнейдера, выплавляемыми на Тульском заводе (гаубицами, у которых для первого выстрела ствол накатывался руками и снаряд досылался в ствол банником), оказалась на острие атаки немцев. Сначала нас смяли наши отступающие в панике части и не дали нам как следует закопаться. Потом хлынули танки — мы продержались несколько часов, ибо у старушек-гаубиц стояли сибиряки, которых не так-то просто напугать, сшибить и раздавить. Конечно, в итоге нас разбили в прах, от бригады осталось полтора орудия — одно без колеса и что-то около трёхсот человек из двух с лишним тысяч. Но тем временем прорвавшиеся через нас танки встретила развернувшаяся в боевые порядки артиллерия и добила вся остальная наша дивизия. Контрудар не получился. Немцы были разбиты. Товарищ Трофименко стал генералом армии, получил ещё один орден, а мои однополчане давно запаханы и засеяны пшеницей под Ахтыркой…
Очень часто совпадали наши пути на войне: весь путь к Днепру почти совместный. Я был под Ахтыркой. Наша бригада оказалась той несчастной частью, которой иногда выпадала доля оказаться в момент удара на самом горячем месте и погибнуть, сдерживая этот удар. Ахтырку, по-моему, заняла 27-я армия и устремилась вперёд, оголив фланги. Немцы немедленно этим воспользовались и нанесли контрудар с двух сторон — от Богодухова и Краснокутска, чтобы отрезать армию, которую так безголово вёл генерал Трофименко вперёд.
Днепровские плацдармы! Я был южнее Киева, на тех самых Букринских плацдармах (на двух из трёх). Ранен был там и утверждаю, до смерти буду утверждать, что так могли нас заставить переправляться и воевать только те, кому совершенно наплевать на чужую человеческую жизнь. Те, кто оставался на левом берегу и, «не щадя жизни», восславлял наши «подвиги». А мы на другой стороне Днепра, на клочке земли, голодные, холодные, без табаку, патроны со счёта, гранат нету, лопат нету, подыхали, съедаемые вшами, крысами, откуда-то массой хлынувшими в окопы.
Ох, не задевали бы Вы нашей боли, нашего горя походя, пока мы ещё живы. Я пробовал написать роман о Днепровском плацдарме — не могу: страшно, даже сейчас страшно, и сердце останавливается, и головные боли мучают. Может, я не обладаю тем мужеством, которое необходимо, чтоб писать обо всём, как иные закалённые, несгибаемые воины! […]
(Адресат не установлен)
[…] Вот до чего мы дожили, изолгались, одубели! И кто это всё охранял, глаза закрывал народу, стращал, сажал, учинял расправы? Кто такие эти цепные кобели? Какие у них погоны? Где они и у кого учились? И доучились, что не замечают, что кушают, отдыхают, живут отдельно от народа и считают это нормальным делом. Вы на фронте, будучи генералом, кушали, конечно, из солдатских кухонь, а вот я видел, что даже Ванька-взводный и тот норовил и жрать, и жить от солдата отдельно, но, увы, быстро понимал, что у него не получится, хотя он и «генерал» на передовой, да не «из тех», и быстро с голоду загнётся или попросту погибнет — от усталости и задёрганности.
Не надо лгать себе, Илья Григорьевич! Хотя бы себе! Трудно Вам согласиться со мной, но советская военщина — самая оголтелая, самая трусливая, самая подлая, самая тупая из всех, какие были до неё на свете. Это она «победила» 1:10! Это она сбросала наш народ, как солому, в огонь — и России не стало, нет и русского народа. То, что было Россией, именуется ныне Нечерноземьем, и всё это заросло бурьяном, а остатки нашего народа убежали в город и превратились в шпану, из деревни ушедшую и в город не пришедшую.
Сколько потеряли народа в войну-то? Знаете ведь и помните. Страшно называть истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощение за бездарно «выигранную» войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови. Не случайно ведь в Подольске, в архиве, один из главных пунктов «правил» гласит: «Не выписывать компрометирующих сведений о командирах Совармии».
В самом деле: начни выписывать — и обнаружится, что после разгрома 6-й армии противника (двумя фронтами!) немцы устроили «Харьковский котёл», в котором Ватутин и иже с ним сварили шесть (!!!) армий, и немцы взяли только пленными более миллиона доблестных наших воинов вместе с генералами (а их взяли целый пучок, как редиску красную из гряды вытащили). <…> Может, Вам рассказать, как товарищ Кирпонос, бросив на юге пять армий, стрельнулся, открыв «дыру» на Ростов и далее? Может, Вы не слышали о том, что Манштейн силами одной одиннадцатой армии при поддержке части второй воздушной армии прошёл героический Сиваш и на глазах доблестного Черноморского флота смёл всё, что было у нас в Крыму? И более того, оставив на короткое время осаждённый Севастополь, «сбегал» под Керчь и «танковым кулаком», основу которого составляли два танковых корпуса, показал политруку Мехлису, что издавать газету, пусть и «Правду», где от первой до последней страницы возносил он Великого вождя, — одно дело, а воевать и войсками руководить — дело совсем иное, и дал ему так, что (две) три (!) армии заплавали и перетонули в Керченском проливе.
Ну ладно, Мехлис, подхалим придворный, болтун и лизоблюд, а как мы в 44-м под командованием товарища Жукова уничтожали 1-ю танковую армию противника, и она не дала себя уничтожить двум основным нашим фронтам и, более того, преградила дорогу в Карпаты 4-му Украинскому фронту с доблестной 18-й армией во главе и всему левому флангу 1-го Украинского фронта, после Жукова попавшего под руководство Конева в совершенно расстроенном состоянии. <…>
Если Вы не совсем ослепли, посмотрите карты в хорошо отредактированной «Истории Отечественной войны», обратите внимание, что везде, начиная с карт 1941 года, семь-восемь красных стрел упираются в две, от силы в три синих. Только не говорите мне о моей «безграмотности»: мол, у немцев армии, корпусы, дивизии по составу своему численно крупнее наших. Я не думаю, что 1-я танковая армия, которую всю зиму и весну били двумя фронтами, была численно больше наших двух фронтов, тем более Вы, как военный специалист, знаете, что во время боевых действий это всё весьма и весьма условно. Но если даже не условно, значит, немцы умели сокращать управленческий аппарат и «малым аппаратом», честно и умело работающими специалистами, управляли армиями без бардака, который нас преследовал до конца войны.
Чего только стоит одна наша связь?! Господи! До сих пор она мне снится в кошмарных снах.
Все мы уже стары, седы, больны. Скоро умирать. Хотим мы этого или нет. Пора Богу молиться, Илья Григорьевич! Все наши грехи нам не замолить: слишком их много, и слишком они чудовищны, но Господь милостив и поможет хоть сколько-нибудь очистить и облегчить наши заплёванные, униженные и оскорблённые души. Чего Вам от души и желаю.
Виктор АСТАФЬЕВ.
Красноярск
(Г. Вершинину)
[…] Что же касается неоднозначного отношения к роману, я и по письмам знаю: от отставного комиссарства и военных чинов — ругань, а от солдат-окопников и офицеров идут письма одобрительные, многие со словами: «Слава богу, дожили до правды о войне!..»
Но правда о войне и сама неоднозначная. С одной стороны — Победа. Пусть и громадной, надсадной, огромной кровью давшаяся и с такими огромными потерями, что нам стесняются их оглашать до сих пор. Вероятно, 47 миллионов — самая правдивая и страшная цифра. Да и как иначе могло быть? Когда у лётчиков-немцев спрашивали, как это они, герои рейха, сумели сбить по 400—600 самолётов, а советский герой Покрышкин — два, и тоже герой… Немцы, учившиеся в наших авиашколах, скромно отвечали, что в ту пору, когда советские лётчики сидели в классах, изучая историю партии, они летали — готовились к боям.
Три миллиона, вся почти кадровая армия наша попала в плен в 1941 году, и 250 тысяч голодных, беспризорных вояк-военных целую зиму бродили по Украине, их, чтобы не кормить и не охранять, даже в плен не брали, и они начали объединяться в банды, потом ушли в леса, объявив себя партизанами…
Ох уж эта «правда» войны! Мы, шестеро человек из одного взвода управления артдивизиона, — осталось уже только трое, — собирались вместе и не раз спорили, ругались, вспоминая войну, — даже один бой, один случай, переход — все помнили по-разному. А вот если свести эту «правду» шестерых с «правдой» сотен, тысяч, миллионов — получится уже более полная картина.
«Всю правду знает только народ», — сказал незадолго до смерти Константин Симонов, услышавший эту великую фразу от солдат-фронтовиков.
Я-то, вникнув в материал войны, не только с нашей, но и с противной стороны, знаю теперь, что нас спасло чудо, народ и Бог, который не раз уж спасал Россию — и от монголов, и в смутные времена, и в 1812 году, и в последней войне, и сейчас надежда только на него, на милостивца. Сильно мы Господа прогневили, много и страшно нагрешили, надо всем молиться, а это значит — вести себя достойно на земле, и, может быть, Он простит нас и не отвернёт своего милосердного лика от нас, расхристанных, злобных, неспособных к покаянию.
Вот третья книга и будет о народе нашем, великом и многотерпеливом, который, жертвуя собой и даже будущим своим, слезами, кровью, костьми своими и муками спас всю землю от поругания, а себя и Россию надсадил, обескровил. И одичала русская святая деревня, устал, озлобился, кусочником сделался и сам народ, так и не восполнивший потерь нации, так и не перемогший страшных потрясений, военных, послевоенных гонений, лагерей, тюрем и подневольных новостроек, и в конвульсиях уже бившегося нашего доблестного сельского хозяйства, без воскресения которого, как и без возвращения к духовному началу во всей жизни, — нам не выжить. […]
1995 г.
(Кожевникову)
Дорогой мой собрат по войне!
Увы, Ваше горькое письмо — не единственное на моём письменном столе. Их пачки, и в редакциях газет, и у меня на столе, и ничем я Вам помочь не могу, кроме как советом.
Соберите все свои документы в карман, всю переписку, наденьте все награды, напишите плакат: «Сограждане! Соотечественники! Я четырежды ранен на войне, но меня унижают — мне отказали в инвалидности! Я получаю пенсию 5,5 тысячи рублей. Помогите мне! Я помог вам своей кровью!» Этот плакат прибейте к палке и с утра пораньше, пока нет оцепления, встаньте с ним на центральной плошали Томска 9-го Мая, в День Победы.
Вас попробует застращать и даже скрутить милиция, не сдавайтесь, говорите, что всё снимается на плёнку — для кино. Требуйте, чтоб за Вами лично приехал председатель облисполкома или военком облвоенкомата. И пока они лично не приедут — не сходите с места.
Это Вам сразу же поможет. Через три дня, уверяю Вас, везде и всюду дадут ход Вашему пенсионному делу. Но будьте мужественны, как на фронте. Держитесь до конца!
Если же Вас начнут преследовать, оскорблять — дайте мне короткую телеграмму об этом, и я этим землякам-сибирякам такой устрою скандал, что иные из них полетят со своих тёплых мест.
Сделайте ещё один подвиг, сибиряк! Во имя таких же униженных и обиженных, во имя своей спокойной старости. Желаю Вам мужества!
Ваш В. Астафьев, инвалид войны, писатель, лауреат Государственных премий
Копию письма Кожевникова вместе с моим — в Томский облисполком. Копия письма остаётся у меня.
(С. Новиковой)
Дорогая Светлана Александровна!
Уже давно получил Вашу книжку, но прочесть её никак не удавалось: суета, болезни, слабеющее зрение и графоманы, ломящиеся в дверь, не оставляют времени на чтение.
Книжку-документ, пусть и тысячным тиражом, Вы бросили в будущие времена, как увесистый булыжник, как ещё одно яркое свидетельство наших бед и побед, не совпадающее с той демагогией, что царила, да и до се царит в нашем одряхлевшем обществе, одряхлевшем и грудью, и духовно, и нравственно. Нужная, важная книга. Конечно, те, кто бегает или уже ковыляет с портретиками Сталина по площадям и улицам, никаких книжков не читают и читать уже не будут, но через два-три поколения потребуется духовное воскресение, иначе России гибель, и тогда будет востребована правда и о солдатах, и о маршалах. Кстати, солдатик, даже трижды раненный, как я, на Руси ещё реденько, но водится, а командиры, маршалы, и главные, и неглавные, давно вымерли, такова была их «лёгкая» жизнь, да ещё этот сатана, за что-то в наказание России посланный, выпил из них кровь, укоротил век.
Я был рядовым солдатиком, генералов видел издали, но судьбе было угодно, чтоб и издали я увидел командующего 1-м Украинским фронтом Конева, и однажды — во судьба! — совсем близко под городом Проскуровом видел и слышал Жукова. Лучше б мне его никогда не видеть и ещё лучше — не слышать. И с авиацией мне не везло. Я начинал на Брянском фронте, и первый самолёт сбитый увидел, увы, не немецкий, а нашего «лавочкина», упал он неподалёку от нашей кухни в весенний березняк, и как-то так неловко упал, что кишки лётчика, вывалившегося из кабины, растянуло по всей белой берёзе, ещё жидко окроплённой листом. И после я почему-то видел, как чаще сбивали наших, и дело доходило до того, что мы по очертаниям крыльев хорошо различали наши и немецкие самолеты, так свято врали друг другу: «Вот опять херакнулся фриц!»
История с Горовцом не так хорошо выглядит, как в Вашей книге, он действительно сбил 9 самолётов, но не только Ю-873, но и других, и на земле были те, кто не сбил и единого, и они его послали в воздух тогда, когда предел его сил кончился, и к вечеру он был сбит и обвинён в том, что, упав в расположении врага, сдался в плен. Справедливость восторжествовала спустя много лет, восторжествовала по нелепой случайности, и, когда на Курской дуге ставили памятник-бюст Горовцу, приехала одна мать, а отец сказал: «Они его продали, нехай они его и хоронять».
«Балладу о расстрелянном сердце» написал мой давний приятель Николай Панченко, он живет в Тарусе, под Москвой, почти уже ослеп. «Сталинград на Днепре» — документальную повесть — написал Сергей Сергеевич Смирнов, она печаталась в «Новом мире», а отдельного издания я и не видел.
О-ох как много мне хотелось бы Вам сказать, но на большое письмо меня уже не хватает, и я просто целую Ваши руки и прикладываю ладошку к тому месту, где сердце Ваше, столь вынесшее невзгод и выдержавшее такую работу.
Да, конечно, все войны на земле заканчивались смутой, и победителей наказывали. Как было не бояться сатане, восседающему на русском троне, объединения таких людей и умов, как Жуков, Новиков, Воронов, Рокоссовский, за которыми был обобранный, обнищавший народ и вояки, явившиеся из Европы и увидевшие, что живём мы не лучше, а хуже всех. Негодование копилось, и кто-то подсказал сатане, что это может плохо кончиться для него, и он загнал в лагеря спасителей его шкуры, и не только маршалов и генералов, но тучи солдат, офицеров, и они полегли в этом беспощадном сражении. Но никуда не делись, все они лежат в вечной мерзлоте с бирками на ноге, и многие с вырезанными ягодицами, пущенными на еду, ели даже и свежемороженые, когда нельзя было развести огонь.
О-ох, мамочки мои, и ещё хотят, требуют, чтоб наш народ умел жить свободно, распоряжаться собой и своим умом. Да всё забито, заглушено, и истреблено, и унижено. Нет в народе уже прежней силы, какая была, допустим, в 30-х годах, чтоб он разом поднялся с колен, поумнел, взматерел, научился управлять собой и Россией своей, большой и обескровленной.
Почитайте книгу, которую я Вам посылаю, и увидите, каково-то было и рядовым. Моя Марья, комсомолка-доброволка, и я, Бог миловал, ни в пионерах, ни в комсомоле, ни в партии не состоявший, хватили лиха через край. Баба моя из девятидетной рабочей семьи, маленькая, характером твёрдая, и все тяжести пали в основном на неё. Умерло у нас две дочери — одна — восьми месяцев, другая 39 лет, вырастили мы её детей, двух внуков, но всё остальное Вы узнаете из книжки. И простите за почерк, пишу из родной деревни, а Марья с машинкой в городе, я и печатать-то не умею.
Низко Вам кланяюсь. Ваш В. Астафьев.
Виктор Петрович Астафьев (годы жизни 01.05.1924 – 29.11.2001) – советский и российский писатель, прозаик, эссеист большинство произведений которого выполнено в жанре военной и деревенской прозы. Входит в плеяду писателей внесших очень большой вклад в развитие отечественной литературы. Астафьев являлся ветераном Великой Отечественной войны, он воевал с 1943 года. До конца войны Виктор Астафьев оставался простым солдатом, был шофером, связистом, артразведчиком. Герой соцтруда, лауреат 2-х государственных премий СССР.
Виктор Астафьев появился на свет в семье крестьянина Петра Павловича Астафьева 1 мая 1924 года в селе Овсянка, расположенном на территории Красноярского края. Мать писателя Лидия Ильинична трагически погибла, когда ему было всего 7 лет. Она утонула в Енисее, данное событие и река пройдут впоследствии по всем его произведениям. Астафьев проведет на реке лучшие свои часы и дни, о которых напишет книги, вспоминая в них свою мать. Мать осталась в жизни писателя светлой тенью, прикосновением, воспоминанием и Виктор никогда не старался отягощать данный образ какими-то бытовыми подробностями.
В школу будущий писатель пошел в возрасте 8 лет. В 1-м классе он учился в родном селе, а начальную школу заканчивал уже в Игарке, куда на заработки перебрался его отец. Начальную школу он окончил в 1936 году. Осенью, когда надо было учиться в 5-м классе, с ним приключилась беда: мальчик остался один. До марта 1937 года он кое-как учился и даже был беспризорником, пока не был направлен в Игарский детский интернат. Вспоминая о времени проведенном в детском доме, Виктор Астафьев с особым чувством признательности вспоминал директора Василия Ивановича Соколова и учителя школы-интерната Игнатия Рождественского, который был сибирским поэтом и привил Виктору любовь к литературе. Два этих человека в трудные годы его жизни, оказали на писателя благотворное влияние. Сочинение Астафьева для школьного журнала о любимом озере в будущем стало полноценным рассказом «Васюткино озеро».
В 1941 году Астафьев закончил обучение в школе-интернате и возрасте 17 лет с трудом, так как уже шла война, добрался до Красноярска, где поступил на учебу в железнодорожную школу ФЗУ. После окончания училища он 4 месяца отработал на станции Базаиха, после чего добровольцем отправился на фронт. До самого окончания войны он оставался рядовым солдатом. Виктор Астафьев воевал на Брянском, Воронежском и Степном фронтах, а также в составе войск Первого Украинского фронта. За свои заслуги был награжден боевыми орденами и медалями: орденом Красной Звезды, а также самой ценной солдатской медалью «За отвагу», медалями «За освобождение Польши», «За победу над Германией».
На фронте он несколько раз был тяжело ранен, здесь же он в 1943 году познакомился со своей будущей женой Марией Корякиной, которая была медсестрой. Это были 2 очень разных человека: Астафьев любил свою деревню Овсянку, где родился и провел самые счастливые годы детства, а она не любила. Виктор был очень талантлив, а Мария писала из чувства самоутверждения. Она обожала сына, а он любил дочь. Виктор Астафьев любил женщин и мог выпить, Мария ревновала его и к людям, и даже к книгам. У писателя были 2-е внебрачных дочери, которых он скрывал, а его жена все годы страстно мечтала лишь о том, чтобы он был всецело предан семье. Астафьев несколько раз уходил из семьи, но каждый раз возвращался назад. Два таких разных человека не смогли покинуть друг друга и прожили вместе 57 лет до самой смерти писателя. Мария Корякина всегда была для него и машинисткой, и секретарем и примерной домохозяйкой. Когда жена написала собственную автобиографическую повесть «Знаки жизни», он просил ее не публиковать ее, но она не послушалась. Позднее он также написал автобиографическую повесть «Веселого солдата», которая рассказывала о тех же событиях.
Виктор Астафьев демобилизовался из армии в 1945 году вместе со своей будущей женой, после войны они вернулись в родной город Марии – Чусовой, расположенный на Урале. Тяжелые ранения, полученные на фронте, лишили Виктора фэзэушной профессии – у него плохо слушалась рука, остался фактически один хорошо видящий глаз. Все его работы сразу после войны носили случайный характер и были ненадежными: чернорабочий, грузчик, слесарь, плотник. Жили молодые, прямо скажем, не весело. Но однажды Виктор Астафьев попал на заседание литературного кружка, организованного при газете «Чусовой рабочий». Данное заседание изменило его жизнь, после него он всего за ночь написал свой первый рассказ «Гражданский человек», на дворе был 1951 год. Уже в скором времени Астафьев стал литературным работником «Чусового рабочего». Для данной газеты он написал очень большое количество статей, рассказов и очерков, его литературный талант начал раскрывать все свои грани. В 1953 году была опубликована его первая книга «До будущей весны», а в 1955 году он опубликовал сборник рассказов для детей «Огоньки».
В 1955-57 годах он написал свой первый роман «Тают снега», а также издал еще 2 книги для детей: «Васюткино озеро» и «Дядя Кузя, куры, лиса и кот». С апреля 1957 года Астафьев начинает работать спецкором Пермского областного радио. После выхода романа «Тают снега», он был принят в Союз писателей РСФСР. В 1959 году его направили в Москву на Высшие литературные курсы, организованные при Литературном институте им. М. Горького. В Москве он учился 2 года, и эти годы были отмечены расцветом его лирической прозы. Он написал повести «Перевал» – 1959 год, «Стародуб» – 1960 год, в том же году на одном дыхании за несколько дней он выпустил повесть «Звездопад», которая принесла писателю широкую известность.
1960-е годы оказались для Виктора Астафьева очень плодотворными, им было написано большое количество повестей и новелл. Среди них повести «Кража», «Где-то гремит война». В то же время написанные им новеллы легли в основу повести в рассказах «Последний поклон». Также в этот период своей жизни он написал 2 пьесы – «Черемуха» и «Прости меня».
Детство в деревне и воспоминания юности не могли остаться незамеченными и в 1976 году деревенская тема наиболее ярко и полно раскрывается в повести «Царь-рыба» (повествование в рассказах), это произведение вошло в школьную программу и до сих пор любимо многими отечественными читателями. За это произведение в 1978 году писатель был удостоен Государственной премии СССР.
Главной особенностью художественного реализма Виктора Астафьева было изображение жизни и окружающей действительности в ее первоосновах, когда жизнь достигает уровня рефлексии и сознания и как бы сама из себя рождает нравственные опоры, крепящие наше бытие: доброту, сострадание, бескорыстие, справедливость. Все эти ценности и осмысленности нашей жизни писатель в своих произведениях подвергает достаточно жестким испытаниям, прежде всего за счет предельных условий самой российской действительности.
Другой особенностью его произведений было испытание прочной и доброй основы миры – войной и отношением человека к природе. В своей повести «Пастух и пастушка» Виктор Астафьев с присущей ему поэтикой подробностей демонстрирует читателю войну, как кромешный ад, который страшен не только своей степенью нравственного потрясения и физического страдания человека, но и непосильностью для человеческой души военного опыта. Для Астафьева ужас войны, то, что позднее станут называть «окопной правдой» было единственной возможной правдой о той страшной войне.
И хотя бескорыстие и самопожертвование, нередко оплаченное собственной жизнью, неистребимость добра, военное братство обнажаются и проявляются во время войны, и не менее – в военном быту – Виктор Астафьев не видит той цены, которая смогла бы оправдать человеческое «побоище». Память о войне, несовместимость военного и мирного опыта станут лейтмотивом многих его произведений: «Звездопад», «Сашка Лебедев», «Ясным ли днем», «Пир после победы», «Жизнь прожить» и других.
В 1989 году за свои писательские заслуги Виктор Астафьев был удостоен звания Героя Социалистического Труда. Уже после развала СССР он создает один из самых известных своих военных романов – «Прокляты и убиты», который выходит в 2-х частях: «Черная яма» (1990-1992) и «Плацдарм» (1992-1994). В 1994 году «за выдающийся вклад в отечественную литературу» писателю присуждается премия «Триумф», в следующем году за свой роман «Прокляты и убиты» он был удостоен Государственной премии Российской Федерации. В 1997-1998 году в Красноярске вышло полное собрание сочинений писателя, которое состояло из 15 томов и содержало в себе подробные комментарии автора.
Скончался писатель в 2001 году практически весь этот год, проведя в Красноярских больницах. Сказался его возраст и ранения, полученные им на войне. Лучшее, что может оставить после себя писатель – это свои произведения, в этом плане нам всем с вами повезло с полным собранием сочинений Астафьева из 15 томов. Книги Виктора Астафьева за их реалистичное изображение военного быта и живой литературный язык были и остаются популярными в нашей стране, а также за рубежом. В связи с этим они были переведены на многие языки мира и выходили миллионными тиражами.
Http://chtoby-pomnili.com/page.php?id=1183
- http://www.litra.ru/biography/get/biid/00137841227895687163
- https://ru.wikipedia.org
