Пчелы персефоны миф. Из мертвых пчел мед превративших в солнце. Стрелы Купидона – мед Персефоны. Когда полезна настойка

Но П. иногда выступает как орудие бога, способствующего пробуждению (вызыванию) божества плодородия. В хеттском мифе божество плодородия Телепинус исчезает и погибают растения, животные, люди и боги, все застилает облако (пчелиного) роя. Мать богов Ханнаханна посылает на поиски Телепинуса П., которая находит и жалит его. Бог приходит в неистовство. Его гнев умеряет особыми обрядами богиня Камрусепа (букв. "дух пчелиного роя", соответствует хатти Каттах-цифури, "царица богиня"). Когда гнев Телепинуса стихает, облако (пчелиного) роя исчезает.
Свидетельство о связи П. с образом мирового дерева сохранилось и в русской обрядовой традиции ["Вырастало деревце да кипарисовое. Как в этом деревце да три угодьица: по вершине деревца да соловей песни поет, посередьто деревца да пчелы яры (ср. ярость Телепинуса и связь с П. Ярилы) гнезда вьют"].

Личная эмблема Наполеона Бонапарта - Наполеон, как мы помним, доказывал свое родство с Меровингами. - D.W.

Согласно скандинавскому мифу, живительным священным медом пропитано древо Иггдрасиль. В ряде традиций существует связь П. с дубом, выступающим и как мировое дерево, и как дерево громовержца. Ср. басню Федра (II 13) о пчелиных сотах на высоком дубу или гимн Каллимаха к Артемиде, связанной с П., где говорится о выстреле в улей и затем в дуб (выстрел или громкий звук связывается с обузданием дикого роя П.).

В русской традиции устойчив мотив появления П. на Руси из заморской стороны: бог посылает Зосиму и Савватия принести "божью работницу" (или Свиридина и Свиридину, т. е. самца и самку П.) на Русь из земли Египетской (из горы, из пещеры в стране идольской или, наоборот, райской); в свою очередь архангел Гавриил поднимает всю "пчелиную силу" и велит ей лететь на Русь. Согласно заговорам, переносу П. на Русь покровительствуют Спас и богородица, находящиеся на камне алатырь. Это подкрепляется наличием на Руси пчелиного праздника - 17 апреля, дня Зосимы, чей образ представляет собой одно из переживаний языческой эпохи с ее культом пчелиного бога, подлинное имя которого было утрачено (зосимою назывался улей с иконой Зосимы и Савватия, соловецких угодников). В качестве литовского эквивалента Зосимы выступает Бубилас. В ряде русских текстов (песен, заговоров) с П. связываются Егорий и Илья (которые так или иначе являются трансформациями громовержца), а также огонь и вода, стихии-орудия громовержца.

Святые угодники Зосима и Савватий - покровители пчёл и пчеловодов.

Подобная связь П. (с громовержцем Юпитером) обнаруживается и в римской традиции (Verg. Georg. IV). Ср. потопление первого роя П. в воде, рождение П. из воды, от водяного (ср. историю аркадского пастуха Аристея, сына водяной нимфы Кирены и внука реки Пенея или - по другой версии - Урана и Геи, отождествлявшегося с Зевсом или Аполлоном и ведавшего охраной П.), жертвоприношение П. водяному и т. п. (ср. П., носящих Деметре чистую воду из святого источника), мотив зажигания П. монастыря с последующим заливанием пожара (ср. представление румын о том, что пожар, возникший от молнии Ильи, можно потушить только водой, смешанной с медом, или самим медом, освященным в Ильин день).

П. участвует в космогонических мифах и преданиях, выступая на стороне бога и против злого духа. В богомильской бинарной легенде сочетаются мотивы П., стрелы, свадьбы солнца на фоне поединка бога и дьявола. В одной румынской космогонической легенде П. частично поражает сатана (отчего у П. на теле есть тонкий разрез). Но чаще именно П. жалит противника бога. Сниженный вариант этого мотива представлен в животной сказке, например о козе лупленой, которая забралась в избу, выжив из нее зайца, и никого туда не пускала, пока ее не ужалила П. (Афанасьев, № 62). Для этой схемы возможно предположение о том, что громовержец с помощью П. вызывал животное (козу), воплощающее плодородие. В этом случае получает объяснение непосредственное предшествование пчелиного праздника первому весеннему празднику плодородия (Егорьев день, ярильский праздник и т. п.).

"Если один из членов семьи вступает в брак, об этом нужно сообщить пчелам, иначе они улетят из ульев и не вернутся.

Если отроившиеся пчелы садятся в твоих владениях, а хозяин не приходит за ними, то в течение года после этого в твоей семье кто-нибудь умрет. (Суффолк).
Наверное, ни одно суеверие не имеет сегодня столь сильного распространения в сельских районах нашей страны, как обычай "сообщать пчелам". В 1945 году "Дейли Миррор", иллюстрированная лондонская газета, послала своего фотографа на сельскую свадьбу. Его лучшей работой стала фотография невесты в свадебном платье, нагнувшейся к улью и шепчущей: "Малютки-брауни, я вышла замуж". Фотографу объяснили, что этот ритуал необходим: если член семьи вступает в брак и не скажет об этом пчелам, они улетят и не вернутся.Таким образом, это древнее суеверие было живо еще в 1945 году.Чтобы известить пчел о смерти хозяина, применялись (и до сих пор применяются в некоторых глухих уголках страны) более сложные ритуалы. Как только умирающий испускал последний вздох, кто-нибудь из домашних шел к ульям и, склонившись над ними, трижды повторял: "Малютки-брауни, малютки-брауни, ваш хозяин умер (или: ваша хозяйка умерла)". После этого ульи на мгновение затихали. Если пчелы вскоре снова начинали гудеть, это было знаком, что они согласны остаться у нового хозяина. Затем на каждый улей вешали кусок крепа; а потом к ульям подносили кусок поминального пирога, чтобы пчелы попробовали его.Во многих селах пчел еще и приглашали на похороны. Им писали приглашение, как и всем остальным родственникам покойного: "Приглашаем вас на похороны __:___________, которые состоятся в _______________, и т. д." Затем приглашение прикалывали к улью.Около пятнадцати лет назад мы посетили одну корнуолльскую ферму на берегу реки, богатой лососем и форелью. Заметив в саду пустые ульи, мы осведомились об их предназначении. "Увы, - услышали мы в ответ, - они нам больше не нужны. Пчелы улетели и уже никогда не вернутся, потому что их не известили о смерти хозяина".Аналогичное суеверие бытовало и в Девоншире. В протоколах Девонширской Ассоциации (1876) мы нашли такой диалог:"Все тринадцать семей погибли, какое несчастье!" - "Что случилось, г-жа Э.? Кто погиб?" - "По правде говоря, пчелы, сэр, - когда я похоронила мужа, я забыла дать пчелам кусочек траурного крепа, и вот все пчелы умерли, хотя в ульях полно меду. Что за несчастье быть такой забывчивой!"Сообщение о смерти, последовавшей за роением пчел на неживом дереве, приводится одним из корреспондентов "Notes and Queries" (т. 6, стр. 396)."Не так давно после родов умерла жена одного уважаемого мною соседа. Нанеся вдовцу визит некоторое время спустя, я обнаружил, что, хотя и сожалея о несчастье, оставившем нескольких детей без матери, он смиренно говорил о смерти несчастной женщины как о неизбежном и предначертанном исходе ее болезни. Расспросив его подробнее, я выяснил, что они с женой были "предупреждены" о предстоящем событии, поскольку, выйдя в сад за две недели перед своей кончиной, покойная увидела, что пчелиный рой сел на деревянный столб".Гей писал в "Pastoril, V" (1714):"Семья пчелиная гнилушку оплела в тот день, когда мисс Дибсон умерла".Забавная история, приключившаяся из-за традиции поворачивать ульи, когда похоронная процессия покидает дом, описана в "Argus" от 13 сентября 1790 г."В Девоншире повсеместно распространен погребальный обычай поворачивать ульи (если таковые имелись у покойного) "лицом" к погребальной процессии в тот момент, когда тело выносят из дома. В Калламптоне на похоронах одного богатого старого фермера произошел забавный инцидент. Когда покойного уложили в катафалк и многие уже седлали коней, чтобы последовать за процессией, кто-то воскликнул: "Поверните пчел!" После чего слуга, не знающий местного обычая, вместо того, чтобы повернуть улей кругом, поднял его и положил на бок. Обеспокоенные пчелы тут же атаковали лошадей и всадников. Напрасно они галопом мчались прочь: пчелы догоняли их и, демонстрируя свое возмущение, вонзали в них свои жала. Возникло общее замешательство, сопровождавшееся потерей шляп, париков и т. д., и тело было оставлено без присмотра. Только спустя некоторое время гости смогли возвратиться к похоронам своего покойного друга".В январе 1941 г. некий читатель написал в один суссекский журнал:"В одной семье была женщина, которая любила ухаживать за пчелами и проводила много времени возле ульев. Вскоре она умерла. Садовник сказал пчелам о ее смерти. И несколько дней после этого пчелы не показывались из ульев. Эта история вполне достоверна".Существует еще одно старинное деревенское суеверие, будто пчел нельзя продавать. Другое дело - выменять. Если человек хочет получить улей с пчелами, он должен принести взамен поросенка или что-нибудь другое. Мы вряд ли сможем понять, чем обмен отличается от продажи, но суеверные люди до сих пор считают, что это "совершенно разные вещи". А в Уэльсе и сегодня верят, что удачным может быть только подаренный улей.В Гемпшире еще несколько лет назад говорили, что пчелы ленятся работать, если приближается война, а один из хроникеров "Notes and Queries" утверждал, что убедился в этом на примере событий во Франции, Пруссии и Венгрии, происшедших до настоящего момента. И неужели дефицит меда, возникший перед II Мировой Войной, тоже является простым совпадением?Семейство 0"Хирлик, живущее возле Баллирауни (Ирландия), владеет медной вещицей, напоминающей шлем, которую весьма почитают местные крестьяне. Считается, что умирающий, который напьется воды из этого шлема, попадает прямо в рай. Кафтон Крокер пишет, что даже священник иногда пользуется этой водой для своих реликвий. Вот легенда, связанная с этим предметом."Около 800 лет назад один ирландский вождь, имевший слишком мало воинов, решил воевать с другим кланом и попросил Св. Гавриила помочь ему в этом правом деле. На поле в Баллирауни, где должно было произойти сражение, стоял пчелиный улей, и Святой исполнил просьбу вождя, превратив пчел в копьеносцев. Вылетев из улья, они напали на врагов и обратили их в бегство. После боя вождь снова навестил это место и обнаружил, что соломенный улей превратился в медный шлем".Считалось, что в полночь перед Рождеством пчелы особенно громко гудят в ульях. После введения нового календаря много лет бытовала традиция наблюдать за ульями на "старое" и "новое" Рождество, чтобы по гулу определить, какое Рождество настоящее.В Чешире в начале XX в. во многих районах считалось, будто пчелиные укусы излечивают ревматизм.Стоит отметить, что "пчелиные" суеверия бытуют не только в Британии. Во Франции, Германии и даже в далекой Литве пчелы окружены почти такими же легендами.Но каков источник суеверий, связанных с пчелами? Сэр Чарльз Игглсден в "Those Superstitions" признается, что "не смог выяснить их происхождения, несмотря на все свои старания". Но почему же? В древности англичане называли пчел "Божьими птицами" и верили, что они связаны со Святым Духом. Поэтому пчелы считались друзьями и защитниками дома. В Германии их называли "Марсовыми птицами". Античные мифы говорят, что в детстве Юпитер был окружен пчелами, а Пиндар - вскормлен пчелами медом вместо молока. Греки посвящали пчел луне.Еще ближе к нашему предмету - Платонова теория о переселении душ. Философ считал, что души рассудительных и добропорядочных людей, не склонных к философии, воплощаются в пчел. В Кашмире (Индия) считают, что жизнь великанов связана с пчелами. Магомет допустил пчел в рай, наравне с душами праведников, а Порфирий говорил о фонтанах: "Они принадлежат нимфам, или тем душам, которые в древности назывались пчелами".Вот странная история, рассказанная Хьюгом Миллером в книге "My School and Schoolmasters". Два молодых человека в жаркий день лежали на мшистом берегу ручья. Один из них уснул, разомлев на солнце. Вдруг его приятель увидел, что изо рта спящего выползла пчела. Она спрыгнула на землю, переползла по высохшим стеблям травы через ручей, журчавший среди камней, и исчезла в расщелине стены старого разрушенного замка. Заинтересованный увиденным, наблюдатель принялся будить своего товарища, и тот проснулся - через две-три секунды после того, как пчела, поспешно вернувшись назад, снова спряталась у него во- рту. Спящий был недоволел, что его разбудили: "Мне снилось, что я гулял по прекрасной стране, - сказал он, - и пришел на берег величественной реки, и там, где прозрачная вода с грохотом низвергалась в пропасть, был серебряный мост, по которому я перешел в роскошный замок на другом берегу. Я как раз собирал золото и драгоценные камни, а ты разбудил меня и прервал такой чудесный сон". Миллер добавляет: "Я почти не сомневался, что он и пчела видели одно и то же, поскольку души, как известно, часто принимают форму пчел".Похожие истории рассказывают и в других местах. Герой одной из них в подобной ситуации перетащил своего спящего товарища в другое место, а сам лег вместо него. Через несколько секунд пчела вернулась и, испуганно мечась по комнате, "разглядывала" лицо спящего, но так и не смогла узнать его. Когда шутник принялся будить спящего товарища, тот оказался мертвым.Вера в то, что пчелы суть души умерших людей, несомненно, является источником суеверия о "сообщении пчелам": ведь души умерших прямо связаны с Богом.И в заключение, еще одно суеверие из Уэльса. Если к спящему ребенку подлетает пчела, ему суждено жить счастливо.В России "пчельное дело в селениях почитается самым таинственным, важным и, сверх того, не для всех доступным занятием. Люди зажиточные, хозяйственные, имеющие до ста и более ульев, всегда, по народной молве, состоят в дружественной связи с нечистою силою. Мнения поселян о пчелином деле столь разнообразны, что одни избирают для него покровителями Св. угодников, другие обрекают водяному дедушке. Пчельники, приверженцы этого последнего мнения, называются в селениях ведунами, дедами, знахарями...Ведуны думают, что пчелы первоначально образовались в болотах, под рукою водяного дедушки. Матка, как первород этих пчел, была выкуплена злым чародеем за тридцать голов знахарских и передана в улей одного ведуна, по повелению нечистой силы. Этот ведун, из ненависти к людям, научил матку жалить людей, а матка обучила своему ремеслу всех пчел. Когда пчельник ведун устраивает где-нибудь пасеку, тогда, для хозяйственного благоденствия и медового обилия, обрекает водяному дедушке самый лучший улей... Если которые оставляют обреченный улей на пасеке, то дед охраняет только заведение; если же потопят в болоте этот улей, то он [водяной] не только доставляет все возможные средства к размножению пчел, но еще заставляет пчел летать на чужую пасеку для похищения меда.Знахари полагают, что все пчелы первоначально отроились от лошади, заезженной водяным дедушкою и брошенной в болото. Когда рыболовы опустили невода в это болото, то вместо рыбы вытащили улей с пчелами. От этого улья развелись пчелы по всему свету. Жаленье пчел началось с того времени, они полагают, как один из этих рыболовов хотел украсть матку. Когда уже преступник открылся в своем похищении, то знахари для исцеления опухоли и боли решили между собою, что похититель должен съесть матку. За это открытие от ужаления пчел водяной дедушка передал навсегда пчел в руки знахарей...Для размножения пчел знахари советуют поселянам: когда ударят к утрени на Велик день, быть на колокольне и после первого удара отломить кусок меди от колокола. Этот кусок меди приносят на пасеку и кладут в сердовой улей.Варят растения дурман с тысячелистником, брызгают плетень, деревья, строения, с целью истребить соседних пчел и отучить своих от полета на чужой двор".Как в английской, так и в русской традиции пчелы связываются с миром мертвых. Например, рассказывают: "Вот тут был поселок, был дед. У его было сто колод пчел, он не умирал, не умирал. У его был вот такой внучек (рассказчица показывает метр от пола), побольше, может. Бабы пошли жать, а он [дед] не умирает, лежит - он был колдун, он тогда, значит, и говорит на внука: "Внучок, иди в пчельню, встань на пень и говори: "Дед ваш - пчелы наши!" - Скажи три раза так-то: "Дед ваш - пчелы наши! Дед ваш - пчелы наши!" Бабы уже приходят с жнива - дед кончился! Помер!" .Повсеместно считается, что "пчелы не любят дурных людей" .В русских деревнях и сегодня бытует множество заговоров на разведение пчел (на посадку роя в улей, на взятие меда, на роение, на возвращение улетевшего роя и т. д.)."Если во время причастия спрятать Тело Христово во рту и не проглатывать, а после положить его в пенёк, так пчелы водиться будут. Если разломать и посмотреть, то увидишь в пеньке маленький восковой алтарик, целую церковку из воску, а на верху - кусочек причастия. Только не надо смотреть" ."Воск из дому выносить самому не должно, так как это убыль пчеловодству".

Если перевозить пчел в Страстную Пятницу, они вскоре погибнут. (Корнуолл).

Если пчелиный рой садится на твоем подворье, это не к добру.

Если пчелы роятся на заборе, на сухом дереве или на сухой ветке зеленого дерева, это предвещает смерть одного из членов семьи.

Если умер глава семьи, ульи следует повернуть в тот момент, когда покойного выносят из дома.

Если умер один из членов семьи, об этом нужно сообщить пчелам, иначе они умрут или улетят.

Если хозяин хочет перевозить ульи, он должен предупредить об этом пчел, иначе они рассердятся и будут его жалить.

Много пчел влетает в улей, мало вылетает-значит, быть дождю. (Сомерсетшир)

Украденные пчелы долго не живут: они чахнут и умирают от тоски.

Отражения образа Пчелы в мифологических представлениях известны уже в эпоху неолита (изображения в Чатал-Хююке в Южной Турции) и, видимо, связаны с развитием примитивного пчеловодства, прежде всего в ареале Малой Азии, Кавказа. Ближнего Востока, Египта (существовали и другие изолированные очаги пчеловодства, ср. свидетельство Д. де Ланды в «Сообщении о делах в Юкатане»). С Пчелой связан один из важных вариантов мотива плодородия - «открытие» весны. В русских веснянках Пчела появляется в тех же контекстах («... Ты замкни зимоньку..., отомкни летечко..., лето хлебородное»), что и другие символы весны - жаворонок, кулик, Мати Пречистая. Но Пчела иногда выступает как орудие бога, способствующего пробуждению (вызыванию) божества плодородия.

В хеттском мифе божество плодородия Телепинус исчезает и погибают растения, животные, люди и боги, всё застилает облако (пчелиного) роя. Мать богов Хан-наханна посылает на поиски Телепинуса Пчелу, которая находит и жалит его. Бог приходит в неистовство. Его гнев умеряет особыми обрядами богиня Камрусепа (букв. «дух пчелиного роя», соответствует хатти Каттахци-Фури, «царица богиня»). Когда гнев Телепинуса стихает, облако (пчелиного) роя исчезает. Свидетельство о связи Пчел с образом мирового дерева сохранилось и в русской обрядовой традиции [«Вырастало деревце да кипарисовое. Как в этом деревце да три угодьица: по вершине деревца да соловей песни поёт, посередь-то деревца да пчёлы яры (ср. ярость Телепинуса и связь с Пчелой Ярилы) гнезда вьют»]. Согласно скандинавскому мифу, живительным священным мёдом пропитано древо Иггдрасиль. В ряде традиций существует связь Пчелы с дубом, выступающим и как мировое дерево, и как дерево громовержца. Ср. басню Федра (II 13) о пчелиных сотах на высоком дубу или гимн Каллимаха к Артемиде, связанной с Пчелой, где говорится о выстреле в улей и затем в дуб (выстрел или громкий звук связывается с обузданием дикого роя Пчел).

В русской традиции устойчив мотив появления Пчел на Руси из заморской стороны: бог посылает Зосиму и Савватия принести «божью работницу» (или Свиридина и Свиридину, т. е. самца и самку Пчел) на Русь из земли Египетской (из горы, из пещеры в стране идольской или, наоборот, райской); в свою очередь архангел Гавриил поднимает всю «пчелиную силу» и велит ей лететь на Русь. Согласно заговорам, переносу Пчел на Русь покровительствуют Спас и богородица, находящиеся на камне алатырь. Это подкрепляется наличием на Руси пчелиного праздника - 17 апреля, дня Зосимы, чей образ представляет собой одно из переживаний языческой эпохи с её культом пчелиного бога, подлинное имя которого было утрачено (зосимою назывался улей с иконой Зосимы и Савватия, соловецких угодников). В качестве литовского эквивалента Зосимы выступает Бубилас. В Др. русских текстов (песен, заговоров) с Пчелой связываются Егорий и Илья (которые так или иначе являются трансформациями громовержца), а также огонь и вода, стихии орудия громовержца. Подобная связь Пчелы (с громовержцем Юпитером) обнаруживается и в римской традиции. Ср. потопление первого роя Пчел в воде, рождение Пчел из воды, от водяного (ср. историю аркадского пастуха Аристея, сына водяной нимфы Кирены и внука реки Пенея или - по другой версии - Урана и Геи, отождествлявшегося с Зевсом или Аполлоном и ведавшего охраной Пчел), жертвоприношение Пчел водяному и т. п. (ср. Пчел, носящих Деметре чистую воду из святого источника), мотив зажигания Пчелами монастыря с последующим заливанием пожара (ср. представление румын о том, что пожар, возникший от молнии Ильи, можно потушить только водой, смешанной с мёдом, или самим мёдом, освящённым в Ильин день).

В голубом масонстве пчела является символом трудолюбия. Братьев ордена иногда уподобляли этим усердным насекомым, а масонскую ложу - улью, где постоянно кипит их неустанная работа.

Отрывок из книги Тэда Эндрюса "Определи свой тотем. Полное описание магических свойств животных, птиц и рептилий"

У многих народов пчела играла роль мистического и религиозного символа. В индуистском искусстве, в зависимости от контекста, пчела могла олицетворять Вишну, Кришну или даже богиню любви Каму. В Египте пчела была символом королевского достоинства. В Греции она была частью сложного символизма Элевсинских мистерий, а кельты ассоциировали ее с тайной мудростью. Но, пожалуй, чаще всего пчелу связывали с сексуальностью и плодовитостью из-за ее жала, а также ее активного участия в опылении цветов.

Некогда пчелы считались также символами осуществления чего-то невозможного. Многие годы ученые были не в состоянии понять, как пчелы могут летать. С точки зрения аэродинамики, их тело является слишком большим по отношению к крыльям. Только недавно науке удалось определить, что полет пчелы возможен благодаря тому, что ее крылья двигаются с очень большой скоростью. Тем не менее, для многих она остается символом осуществления того, что на первый взгляд кажется невозможным.

Пчел зачастую считают самыми трудолюбивыми и полезными из насекомых. Без их участия не вырос бы ни один цветок, и многие фруктовые растения не принесли бы плодов. Большинство цветковых растений размножаются благодаря опылению. Когда пчела опускается на цветок, собирая нектар, к ее лапкам прикрепляется пыльца, которая затем переносится на другие цветы, и происходит процесс оплодотворения.

ПЧЕЛЫ, САМСОН И ПАНТЕРА

Александр Иличевский

Чтобы узнать, где находится дикий улей, бортник находит пчелу и определяет направление, куда она полетела со взятком, после того как снялась с цветка. После чего он отходит на какое-то расстояние, пока не найдет еще одну пчелу, за которой тоже наблюдает и замечает направление ее полета после взятка. Пересечение линий двух открытых им направлений даст местонахождение улья.

Самсон и лев. Роспись Николы из Виртена. 1181 год. Коллекция Эриха Лессинга. Нью-Йорк

Австрийский этолог Карл Риттер фон Фриш в 1973 году стал лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине «за открытия, связанные с созданием и установлением моделей индивидуального и группового поведения животных». Одним из открытий фон Фриша стала разгадка тайны танца пчел. Оказалось, что пчелы-разведчицы своим петлеобразным танцем в улье могут передавать собратьям информацию о месте нахождения взятка – угол направления относительно солнца и расстояние до него, учитывая даже особенности рельефа местности, например наличие на пути холма или скалы.

Осип Мандельштам исполнял приказание пчел Персефоны и раздавал всем из ладоней мед и солнце. Поцелуи он сравнивал с пчелами, которые умирают, вылетев из улья, но прежде шуршат в прозрачных дебрях ночи. Поэт определял родину пчел в лесу Тайгета. Считал их пищей время, медуницу, мяту. И предлагал подруге дикий свой подарок – невзрачное сухое ожерелье из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Мы говорим: метафора – это зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре кроется принцип оживления произведения, его творящий принцип.

Мало того что метафора есть орган зрения. Она способна, будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения, облететь, творя, весь мир. Метафора – пчела, опыляющая предметы, – энергия ее сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл. Это не красноречие: чтобы набрать килограмм меду, пчела садится на сто миллионов цветов.

Итак, мы берем на ладонь прозрачную пчелу метафоры и видим в ее ненасытном брюшке мир.

На мой взгляд, пчелы удачно ведут свою тяжбу с пространством: они его не покоряют – поскольку не дальнобойны, и не выдумывают – поскольку нечем; они его собирают.

То, что получается в результате их сборов, – соты – являет собой устройство личного представления пчел о пространстве: оно у них такое кристалловидное, с шестиугольной упаковкой. Если же учесть, что свет – это «сок созревших для зренья пустот», то, намазывая хлеб на завтрак медом, мы должны отдавать себе отчет, что́ на деле собираемся вкусить: теплое пчелиное зренье.

Известно, что пчелы таинственным образом связаны с поэзией, Словом. Не помню кому – кому-то приснилось, что во рту его поселился пчелиный рой, а наутро – стоило ему только открыть ставшие сладкими уста – они вылетели в строчку – стихами, стансом, и с тех пор счастливец обрел пророческий, подкрепленный эвфоническими достоинствами дар.

Эта связь еще более укрепляется наличием велящих просодии пчел Персефоны: увы, только укрепляется, приумножая пространство тайны, но не проясняется.

В связи с этим рукой подать до следующей догадки. Не в пчелах ли кроется эта улавливаемая где-то на самых антресолях сознания сложно-перекрестная связь двух пар: места–времени <=> звука–смысла?

Хотя и поверхностно, но, в общем-то, внятно валентные связи этих пар обнаруживаются в следующих сентенциях:

«Совпадение вещи и места – и только это – делает их значимыми в области смысла»;

«Место есть ловушка смысла вещи в пространстве: смысловая линза, через которую разглядывают тайну вещи»;

«Смысл есть понимание в звучащей ауре тайны»;

«Звук есть место смысла вообще и в пространстве в частности»;

«Время есть мысль о месте вещи»;

«Звук, просодия есть время, которое проистекает – как квантовая волна из элементарной частицы – из смысла и которая в него же – через понимание – возвращается»; а значит:

«Звучащее слово есть временная составляющая пространства, оно разворачивает его осмысление».

Сходные соображения великолепно изложены Велимиром Хлебниковым в его размышлениях о топологии звукосмысла.

И снова без пчел здесь не обойтись. Их медиумические функции между пространством и смыслом прозрачны. Подобно словам – полетом по строчкам стиха за взятком смысла, они покидают сознание-улей и частицами понимания возвращаются в него, облетев окрестность произрастающей, как на кипрейном лугу, тайны. Вот отчего уста, владеющие даром просодии, – сладкие и золотые: потому что медоточивы, лакомы пчелам.

Но мы наталкиваемся на Самсонову загадку: «Из поедающего вышла еда, из мощного вышло сладкое» (перевод Ф. Гурфинкель).

Жаботинский в «Самсоне» рассказывает свою версию того, как Шимшону удалось полакомиться медом с помощью льва, которого он разорвал, как козленка, для того чтобы задать очередную свою загадку коварным брачным друзьям: как из свирепого вышло сладкое. У Жаботинского в этом эпизоде действуют Самсон, зеленоглазая девушка и ловкий мальчик Нехуштан, сумевший вынуть пчелиные соты из обглоданного насекомыми трупа льва (пантеры). В общем-то, это обычное дело, когда дикие пчелы за неимением дупла используют скелеты животных, обтянутые клочьями шкуры, – в качестве естественного укрытия для своих сот. Нехуштан развел костер длиной в десять шагов, за которым сумел спрятаться вместе с сотами от разъяренного роя. Пчелы, пантера и женихи были посрамлены.

Пантера – собирательное название, объединяющее львов, ягуаров, леопардов и тигров. Кто именно из них обитал на территории Древнего Израиля, я не знаю, но это неважно, ибо разорвать пасть любому из них – подвиг.

Теперь, наконец, надо рассказать, как однажды я сам всерьез встретился с пантерой на Святой земле и что из этого вышло.

Но прежде я хочу вспомнить черепаху из парка Вейцмановского института. Огромную средиземноморскую черепаху, размером с улей, которую я иногда встречал неподалеку от тропинки, ведшей от одной из калиток к учебным корпусам. Панцирь черепахи был в нескольких местах изрезан надписями. Некоторые уже расплылись по панцирным ячейкам, нараставшим со временем. Только одна надпись была на английском: «MOBY-DICK».

Та же надпись «MOBY-DICK», выведенная белой краской, стояла на ржавой корме судна, затопленного у пляжа близ города Нес-Циона. Уже в конце марта мы загорали на этом пляже и даже немного купались в обжигающей соленой воде.

Однажды я провел на пляже полдня в одиночку. На обратном пути сошел с шоссе, намереваясь срезать через пустырь. Наткнулся на гончарные мастерские. Огромные стада горшков, кувшинов, амфор, пифосов стояли вокруг, из их столпотворения трудно было выбраться. Дальше пустырь продолжился, превратившись в сильно пересеченную местность.

Кругом ни души. Наконец рельеф разнообразился. Появились бетонные блоки, ограждение из сетки-рабицы. И все бы ничего, если бы я не попал – на пустыре – в ситуацию, где было непонятно, как покороче выбраться к шоссе, к которому, очевидно, относились те далекие белые дома, крытые красной черепицей, чьи крыши были видны из-за пригорка.

Довольно странно заблудиться на открытой местности, изрезанной овражками, пригорками, ложбинами. Избыток выбора направлений для движения только запутывает, и приходится выбираться повыше, чтобы оглядеться и не потерять ориентацию.

Увлеченный этим делом, я не заметил, как снова приблизился к невысокой проволочной сетке. Я взял в сторону, взобрался на очередной пригорок, чтобы снова осмотреться и прикинуть, как двигаться дальше.

И тут на расстоянии шагов в сорок я увидел некое поразительно знакомое животное. Я от всей души удивился. Затем удивился изо всех сил. Глаза отказывались видеть то, что видели. Мозг им не верил. На расстоянии десяти секунд быстрого шага лежал тигр. Я отчетливо видел его сильное тело, полоски на шкуре. Я замер, всматриваясь, надеясь на то, что тигр мертв и не шевелится. Надеясь на то, что передо мной чучело. Вопрос о том, зачем кому-то понадобилось на пустыре оставлять шикарное чучело тигра, мне в голову не приходил – сознанию нужно было обезопасить себя любым способом. Но вот тигр зевнул, и я разглядел обнажившиеся клыки.

Я понял, что надо как-то физически, а не мысленно выбираться из этой истории. И взгляд мой вновь обратился в поисках направления – теперь бегства. На некотором расстоянии от тигра я увидел львов. Гривастого самца и львицу. Их я не замечал раньше потому, что песочный цвет львиной шкуры хорошо сливался с цветом пустыря. А тигр выделялся. Несколько мгновений я еще надеялся, что львы – это точно чучела. Но львица потянулась вперед и прикусила огромную кость с остатками мяса.

Я испытал то, что испытывали наши реликтовые предки, охотившиеся на бизонов и мамонтов, при встрече с саблезубым тигром. Никогда больше ужас так не окрылял меня, как тогда. Тело сделалось невесомым, и пустырь превратился в широкую взлетную полосу. Энергии, с которой я бежал, хватило бы небольшому самолету, чтобы взлететь, а Самсону – чтобы разобраться со всеми теми хищниками, что обратили меня в бегство.

Выбравшись на шоссе, я долго не мог успокоиться, хотел идти в полицию, но опомниться не успел, как влетел в квартиру своих друзей, с которыми мы и вернулись на этот пустырь. Друзья мои, прежде чем звонить в полицию, хотели своими глазами убедиться в том, что я видел.

И мы теперь втроем увидели львов и тигра. Эффект был невероятным. Длился он минуту-другую, пока не выяснилось, что животные находятся в искусно сделанных вольерах, в которых имеются и рвы, и острые прутья, а та рабица, которая мне встречалась по дороге, есть ограждение еще не открытого для публики, недавно отстроенного зоопарка. Просто, взобравшись на пригорок, я попал в особую точку обозрения, из которой животные были видны как на ладони, и страх сужал зрение.

Помните, как в фильме «Полосатый рейс» публика драпала от «пловцов» в полосатых купальных костюмах? Так вот: я на собственной шкуре проверил, что подвиг Самсона – дело не шуточное.

Ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

О. Э. Мандельштам
«Возьми на радость из моих ладоней»

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок -
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Дата написания: 1920 год

Мандельштам Осип Эмильевич - поэт, прозаик, эссеист.
Осип Эмильевич Мандельштам (1891, Варшава – 1938, Владивосток, пересыльный лагерь), русский поэт, прозаик. Отношения с родителями были весьма отчуждёнными, одиночество, «бездомность» – таким Мандельштам представил своё детство в автобиографической прозе «Шум времени» (1925). Для социального самосознания Мандельштама было важным причисление себя к разночинцам, острое чувство несправедливости, существующей в обществе.
Отношение Мандельштама к советской власти с конца 1920-х гг. колеблется от резкого неприятия и обличения до покаяния перед новой действительностью и прославления И. В. Сталина. Самый известный пример обличения – антисталинское стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны…» (1933) и автобиографическая «Четвёртая проза». Наиболее известная попытка принять власть – стихотворение «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», за которым закрепилось название «». В середине мая 1934 г. Мандельштам был арестован и сослан в город Чердынь на Северном Урале. Его обвиняли в написании и чтении антисоветских стихотворений. С июля 1934 по май 1937 г. жил в Воронеже, где создал цикл стихов «Воронежские тетради», в которых установка на лексическое просторечие и разговорность интонаций сочетается со сложными метафорами и звуковой игрой. Основная тема – история и место в ней человека («Стихи о неизвестном солдате»). В середине мая 1937 г. вернулся в Москву, но ему было запрещено жить в столице. Он жил под Москвой, в Савёлове, где написал свои последние стихи, затем – в Калинине (ныне Тверь). В начале марта 1938 г. Мандельштам был арестован в подмосковном санатории «Саматиха». Спустя месяц ему объявили приговор: 5 лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Умер от истощения в пересылочном лагере во Владивостоке.
http://www.stihi-xix-xx-vekov.ru/biografia39.html

ЮРСКИЙ, СЕРГЕЙ ЮРЬЕВИЧ, (р. 1935), актер, режиссер, писатель, поэт, сценарист. Народный артист Российской Федерации.

Michele di Ridolfo del Ghirlandaio Venere e Cupido . 1565. Palazzo Colonna. Roma

Всякий текст, поэтический или прозаический, где упоминаются пчелы или мед как основной продукт их деятельности, даже если они являются простой метафорой или аллегорией, можно назвать «пчелиным», как, например, эту очаровательную сценку Н.Ф. Остолопова Уязвленный Купидон. Феокритова идиллия:

Однажды Купидона
Ужалила пчела
За то, что покушался
Из улья мед унесть.
Малютка испугался,
Что пальчик весь распух;
Он землю бьет с досады
И к матери бежит.
«Ах! маменька! взгляните, -
В слезах он говорит, -
Как маленькая, злая
Крылатая змея
Мне палец укусила!
Я, право, чуть стерпел».
Венера, улыбнувшись,
Такой дала ответ:
«Амур! ты сам походишь
На дерзкую пчелу :
Хоть мал, но производишь
Ужасную ты боль .

Но это, пожалуй, было бы слишком расширительным пониманием, поскольку пчела присутствует в приведенном тексте не сама по себе, а исключительно в функции основного объекта, т.е. Купидона, который сравнивается с пчелой, а его стрелы с пчелиным жалом. Остается несколько неясным значение меда в этой метафорической системе «пчелы» и «жала», если не считать мед «пищей богов», который они должны добывать себе «воровством», что было бы очень странно. А посему, если пчела соотнесена с Купидоном, а ее жало ‒ со стрелой бога любви, то мед, как можно думать, должен быть метафорой любви и ее сладких удовольствий, которые, однако, причиняют, как говорит маменька Венера, ужасную боль. Но здесь жало, уподобленное стреле, направляется против самого возбудителеля-производителя любви-меда.
Если соотнести этих метафорических пчел с реальными, то метафора приобретает дополнительное значение. Выпуская свое жало, пчела погибает, в отличие от дерзкого Купидона, который безнаказанно для себя выпускает свои стрелы. Но представим себе, как изменился бы весь смысл стихотворения, если бы автор провел до конца сравнение с реальными пчелами, и Купидон умирал бы от своих собственных стрел, как пчелы от своих жал. В этом случае пчелы вышли бы за пределы простой метафоры и приобрели бы значение символа, касающегося отношений любви и смерти.
Создателем «пчелиного текста» stricto sensu следует считать Метерлинка, и не потому, что его эссе называется Жизнь пчел . В отличие от всех поэтов, писавших о пчелах, Метерлинк знал всë, что можно было знать о пчелах, из своих собственных наблюдений и научной литературы. Но прежде всего он был поэтом-мыслителем, а посему наблюдение за этими удивительными существами, сопутствующими человеку с самых первых его шагов, стало у него образом парадоксальных отношений, которые определяют судьбу всякого живого существа. Было бы достаточно одного описания брачного полета пчелы-царицы, чтобы отнести это «научно-популярное» сочинение Метерлинка к самым высоким поэтическим образцам «пчелиного текста»: событие, от которого зависит существование рода, подымается вместе с пчелой-царицей до лазурных высот метафоры-символа.
Очевидно влияние Метерлинка на Сологуба, которого можно назвать создателем «пчелиного текста» в русской литературе (Дар мудрых пчел ). И хотя пчелы не присутствуют здесь непосредственно, а через свои продукты ‒ мед и воск, ‒ они становятся символами жизни в ее единстве со смертью, в равной мере производя жизненную субстанцию (мед) и смертную материю (воск). В этом своем двойственном аспекте пчелы символизируют солнце-Аполлона, производящего мед бытия, а также мертвого Диониса, замыкающего в своем восковом нутре медовую субстанцию жизни:

Мы увидели могилу
Диониса .
Гибель бога возвестили
Нам ночные голоса.
Соком жизни наливались
Травы,
Соком жизни стали полны
Жилы зверя,
Ядом жизни дышит ветер,
Ядом жизни напитались
Стрелы Змия золотого, ‒
Только он, источник жизни,
Пестро оцветивший поле,
Напоивший зверя,
Взволновавший море,
Отравивший стрелы ,
Только он в сырой могиле,
Сам своим упившись ядом ,
Мертвый спит.

Сладкий мед несут Гимету
Стрелы Феба золотого, ‒
Дионис, источник жизни ,
Семенам дающий волю,
Возводящий зверя,
Укротивший море,
Мед и воск дающий, ‒
Он упился виноградным,
Веселящим, сладким соком
И поет.

О, Персефона!
Ты знаешь, ты знаешь,
путь невозможный
Из-за Леты
Ты знаешь, ты помнишь
Золотокудрого бога.
Ты знаешь, ты знаешь,
Чья сила
В тающем воске .

О, Персефона!
Ты помнишь, ты хочешь
Тихой услады
Поцелуя.
Ты знаешь, ты помнишь
Смерть победившего бога.
Ты хочешь, ты хочешь
Веселья,
Сладкого меда.

Сколько бы не были сомнительными эти отождествления или сближения с точки зрения классической мифологии, они стали вполне обычными и даже обязательными в пределах символистской эстетики или «символистского текста». Особенно обозначена связь Диониса с медом и пчелами: «Дионис (луна) после того, как он был растерзан на части в форме быка, согласно посвященным в Дионисийские мистерии, возродился в форме пчелы».
О хтоническом характере пчел говорилось много, хотя без уяснения точного значения этого определения, происходящего от греческого χθών (земля). С этой стороны все существа ‒ даже боги и герои ‒ являются хтоническими, но тогда нам пришлось бы назвать хтоническими также небесных богов: ведь все они происходят от единой матери-земли Геи. Здесь, однако, речь идет о хтоническом как обозначении связи с подземным миром смерти. Пчела собирает мед, в котором концентрируется энергия солнца, но кладет она его в восковые соты, которые становятся образом хтонического царства мертвых, где навсегда замыкается солнечная субстанция, оживяющая души (ψυχαί). А посему Персефона, которая могла бы рассматриваться как богиня-пчела, становится в равной мере хозяйкой смерти и жизни. Аполлон, в свою очередь, превращается в Змия золотого, который своими стрелами, наполненными ядом жизни, умерщвляет Диониса (Дар мудрых пчел ):

Отравивший стрелы ,
Только он в сырой могиле,
Сам своим упившись ядом ,
Мертвый спит.

Эта связь пчел с миром смерти, переведенная на уровень символа, впервые обозначается у Сологуба, в данном случае не суть важно, из каких элементов составлялся этот символ, античных, фольклорных или поэтических, позаимствованных у старых или новых поэтов. Сами по себе «элементы», которые ученые люди вылавливают у Державина или Вяч. Иванова, в символ не складываются: каждый элемент в новом контекте приобретает другое значение.
В качестве одного из источников пчелиных стихотворений Мандельштама указывается Сафо в переводе Вяч. Иванова. Собственно, о меде у Сафо говорится только в одном отрывке, состоящем из одной строчки: LXX. Нет ни меду мне, ни медуницы . Слова мед и медуница Мандельштам, полагаем, знал без обращения к переводам и сочинениям Иванова. Процитируем начальные и заключительные строки стихотворения Черепаха , а также комментарий к ним из «классической» статьи К. Тарановского Пчелы и осы в поэзии Мандельштама: К вопросу о влиянии Вячеслава Иванова на Мандельштама :

На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирники слепые
Нам подарили ионийский мед.

........................................ ............

О, где же вы, святые острова ,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко ,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко?

«Мед, вино и молоко ‒ это не только предметы пищи, но и обычные предметы возлияний, т.е. бескровных жертв. О них Мандельштам должен был узнать еще на школьной скамье... А может в творческой памяти Мандельштама отложились и строки Майкова из стихотворения У храма (1851 года):

Это идут они с жертвенниками к Вакху!
Роз, молока и вина молодого,
Меду несут и козленка молочного тащут...»

В стихотворении Мандельштама со всей возможной определенностью говорится о меде, вине и молоке как еде: ведь даже обитающие на «островах блаженных» нуждаются в пище. Источник этой «диеты» находится в переводе Жуковского Одиссеи . О дочерях Пандарея, оставшихся сиротами, рассказывается: Афродита богиня питала / Их молоком, сладкотающим медом, вином благовонным (Od. XX, 68-69). Святые острова (ἱεραί νῆσοι), вовсе не обязательно должны означать острова блажненных (μακάρων νῆσοι). Если Мандельштам вообще что-то вспоминал, то скорее всего эти строки из перевода Жуковского:

Где пробегают светлó беспечальные дни человека,
Где ни мятелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;
Где сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном
С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным

(Od. IV, 565-568)

Здесь рассказывается об Елисейских полях, куда, по слову Протея, будет перенесен богами Менелай: Ты не умрешь и не встретишь судьбы в многоконом Аргосе (Od. IV 562). Слова Протея имеют, думается, ближайшее отношение к И колесо вращается легко . В контексте «святых островов» колесо должно иметь значение колеса судьбы , а посему оно вращается здесь не ради фонетического эффекта, но обозначает поворот судьбы , давление которой становится тяжелым и невыносимым по оппозиции к легкому и естественному ее движению, когда Музы-пчелы водили свои хороводы на святых ионийских островах.
В этом пункте мы можем перейти к самому загадочному стихотворению в этом греческом «цикле» (Золотистого меда струя из бутылки текла...; Черепаха; ...; Когда Психея-жизнь спускается к теням...; Ласточка ), отмеченном не только медом, но прежде всего географическими и связанными с ними мифическими реалиями:

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда ,
Как нам велели пчелы Персефоны .

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья .

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята .

Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце .

Знал ли Мандельштам древнегреческий язык или не знал, решительно не имеет никакого значения. И даже если бы знал, это нисколько не приблизило бы к пониманию его «греческих» стихотворений. Обратимся к конкретным реалиям – географическим, мифическим и историческим, – из которых выстраивается стихотворение. В первую очередь это относится к «пчелам Персефоны». Глагол «велели» со всей определенностью указывает, что речь идет не о «пчелах», а жрицах Персефоны, звавшиеся, как и служительницы Деметры, μέλισσαι (пчелы). Но и сама Персефона называлась медовой (μελῐτώδης), и ей приносились медовые лепёшки. Если перевести стихотворение в ритуальный план, то мы получаем приношение богине стране смерти, совершаемое по слову ее служительниц пчел-μέλισσαι.
Также упоминание Тайгета имеет прямое отношение к Персефоне и ее подземному царству. В любом словаре по классическим древностям, можно прочесть, что Тайгет – это горный хребет, покрытый густыми лесами и доходящий до мыса Тенар (Ταίναρον) в Лаконии. Здесь, по преданию, находилась пещера, которая была входом в страну мертвых и из которой Геракл вывел адского пса Кербера. У Тенара, как сообщает Геродот (I, 23) был вынесен на дельфине Арион, который «первый стал сочинять дифирамб», т.е песни в честь богов. Если следовать мифологической логике, то совсем не случайно Арион был вынесен именно у Тенара, где находился вход в страну смерти: ведь он должен был умереть, брошенный в море, и был спасен дельфином, т.е. существом хтоническим , причастным к нижнему миру, к которому относились водные бездны и их обитатели.
Не меньший интерес представляет, что Психея, посланная Венерой к Прозерпине, входит в подземную страну через Тенар. Башня, с которой намеревается броситься отчаявшаяся Психея, говорит ей: «Послушай меня Психея: знаменитый Ахейский город Лакедемон отстоит не далеко от сего места, поди к нему и близ его пределов, притом в местах сокрытых и удаленных в сторону сыщи Тенар, которой не что иное, как только адское отверстие и врата к Плутону, ты увидишь там непроходимой и уской путь, которой прямо тебя поведет в царство теней. Впрочем знай, что не можешь ты в сии темныя жилища без всякако итти запасу, но должна иметь в обеих руках по одной ячменной лепешке испеченной с медом» (Apul. Met. VI, 17-18: перев. Ермила Кострова).
Cхождение Психеи в страну смерти явилось, думается, моделью для Когда Психея-жизнь спускается к теням , написанного в том же году, что Возьми на радость. Здесь также присутствует мед, хотя при посредстве медовых лепешек, которые, надо полагать, очень нравились инфернальным жителям. Эти медовые приношения указывают на ближайшее отношение производителей меда, т.е. пчел, к подземной стране смерти, а посему мертвые высохшие пчелы нанизываются на нитку, составляя ожерелье. Это очень просто и зрительно. Но за зрительностью и конкретностью вырисовывается ритуальная схема : Деметра дарила посвященным в свои мистерии пшеничные колосья как символ жизни, а Персефона (если восстановить второй член оппозиции) – нити с нанизанными на них мертвыми пчелами как символ истощившей себя жизни, которая тем не менее должна снова ожить и наполниться, благодаря содержащему в себе энергию солнца меду.
Речь здесь, думается, идет не о «зеркальной» по отношению к естественной «операции», а очень конкретной даже с точки зрения «естественной». У Сологуба пчелы уподобляются золотым стрелам Феба-Аполлона, т.е. солнечным лучам: «О, златокудрый, рождающий мудрых пчел! Как золотые стрелы, жужжат золотые пчелы. И сладостный в земных цветениях для пчел благоухает мед», из чего, впрочем, не следует, что они превращают мед в солнце. Образ меда, превращенного в солнце, происходит, думается, из Метерлинка, где он присутствует ясно в отличие от перечисленных поэтов:

«Эта таинственная весна изливается теперь из дивного меда, который сам есть не что иное, как луч претворенного раньше солнечного тепла, возвращающийся к своему первоначальному виду . Он циркулирует здесь подобно благодетельной крови. Уцепившиеся за полные ячейки пчелы передают его своим соседкам, а те, в свою очередь, передают его дальше. Таким образом передвигается он все дальше и дальше, пока не достигнет пределов массы. Единая мысль и единая судьба связывают здесь в нераздельное целое тысячи сердец. Исходящий из меда луч заменяет солнце и цветы до того момента, пока его старший брат, посланный уже действительным солнцем наступающей весны, не проникнет в улей своим первым теплым взглядом и пока распустившиеся снова фиалки и анемоны не начнут будить работниц; им скажут тут, что лазурь снова заняла в мире подобающее ей место и что непрерывный круг, соединяющий жизнь со смертью, обернулся вокруг самого себя еще раз и снова ожил» (Часть VI, III: здесь и далее перев. Н. Минского).

Мед, таким образом, сам по себе есть солнце, но солнце другого мира – мира смерти. И в этом смысле можно говорить о «зеркальности» как о перевернутом отношении. Об этом солнце-меде, думается, идет речь у Сологуба и Мандельштама. В этом нет ничего удивительного: ведь тема одна – жизнь и смерть, но каждый переживает ее на свой лад и соответственно выражает. Строчка Их пища ‒ время, медуница, мята имеет непосредственное отношение к той же теме. Медуница в качестве среднего члена этого семантического ряда одна только имеет непосредственное отношение к меду в силу ее естественных медоносных свойств. В том, что касается мяты , эти медоносные свойства отходят на второй план, а на первый выступают значения, задаваемые с мифологической структурой стихотворения:

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны .

Персефона здесь – Хозяйка меда, а также мяты, поскольку мята есть цветок, который ей принадлежит. Страбон сообщает: «Вблизи Пилоса на востоке находится гора, названная по имени Минфы, которая, как рассказывают мифы, сделалась наложницей Аида и была растоптана Корой (Персефоной), а затем превращена в садовую мяту, которую некоторые называют душистой мятой (ἡδύοσμος). Кроме того, вблизи горы находятся священный участок Аида, почитаемый и макистийцами, и роща, посвященная Деметре, которая расположена над пилосской равниной» (VIII, III, 14: перев. Г.А. Стратановского).
Еще более интересной представляет версия Овидия, которая включается в рассказ о гибели Адониса и превращении его в цветок:

Но не все подчиняется в мире
Вашим правам, ‒ говорит, ‒ останется памятник вечный
Слез, Адонис, моих; твоей повторенье кончины
Изобразит, что ни год, мой плач над тобой неутешный!
Кровь же твоя обратится в цветок. Тебе, Персефона,
Не было ль тоже дано обратить в духовитую мяту
Женщины тело? А мне позавидуют, если героя,
Сына Кинирова, я превращу?» Так молвив, душистым
Нектаром кровь окропила его. Та, тронута влагой,
Вспенилась. Так на поверхности вод при дождливой погоде
Виден прозрачный пузырь. Не минуло полного часа, ‒
А уж из крови возник и цветок кровавого цвета.
Схожие с ними цветы у граната, которые зерна
В мягкой таят кожуре, цветет же короткое время,
Слабо держась на стебле, лепестки их алеют недолго,
Их отряхают легко названье им давшие ветры.

(Met. X, 724-739: перев. С.В. Шервинского)

И хотя цветок (anemone), который взращивает Афродита, живет недолго, он противопоставляется мяте (menta), в которую превратила Персефона убитую ей нимфу Минфу: жизнь, символизируемая цветком-Адонисом, хотя и кратковременная, тем не менее, возобновляет себя с постоянством удивительным. В этом смысле быстро оцветающий анемон-ветреница уподобляется пчеле, и поэтому ее пища – время, но это время – время смерти, которая постоянно преодолевается, оставляя после себя «ожерелья» мертвых пчел. Эта связь пчел со временем, кратковременностью, смертью и неустанным возобновлением также идет от Метерлинка. Она не есть простое «заимствование», а продолжение размышления на ту же тему , в центре которой стоят эти таинственные существа, одинаково причастные к тайнам жизни и смерти:

«Маленькое решительное и глубокое племя, питающееся теплотой, светом и всем тем, что есть наиболее чистого в природе, душою цветов, то есть самой явной улыбкой материи и самым трогательным стремлением этой материи к счастью и красоте , – кто нам скажет, какие ты разрешило из задач, которые нам еще предстоит разрешить? какие ты уже приобрело достоверные знания, которые нам еще предстоит приобрести? И если верно, что ты разрешило эти задачи, приобрело эти знания не с помощью разума, а в силу какого-то первичного и слепого импульса, то является вопрос, – не наталкиваешь ли ты нас на еще более неразрешимую загадку? Маленькая обитель, полная веры, надежд, тайн, почему твои сто тысяч девственниц принимают на себя задачу, которой никогда не принимал ни один человеческий раб? Если бы они немного больше щадили свои силы, немного меньше забывали о самих себе, были немного менее пылки в труде, – они увидели бы другую весну и другое лето; но в то прекрасное мгновение, когда их зовут цветы, они кажутся пораженными смертельным опьянением труда, и с разбитыми крыльями, с истощенным и покрытым ранами телом погибают все в какие-нибудь пять недель » (Часть II, XI).

Также у Мандельштама умирающие пчелы – не «образ», а реальность , которая восходит на уровень символа, заставляя размышлять. Снова: к Метерлинку, а не к Вяч. Иванову, ведут мохнатые, как маленкие пчелы, поцелуи:

«Большинство живых существ смутно чувствует, что лишь нечто крайне непрочное, нечто вроде тонкой прозрачной перепонки отделяет область смерти от области любви и что глубокий закон природы требует смерти всякого живого существа именно в момент зарождения им новой жизни. По всей вероятности, этот наследственный страх и придает такое серьезное значение любви. Но в описываемом случае реализуется во всей своей первобытной простоте именно то роковое явление, воспоминание о котором носится и до сих пор над поцелуем человека . Как только оканчивается брачный акт, брюшко самца полураскрывается, масса его внутренностей остается при самке, а сам он с опущенными крылышками, лишенным внутренностей брюшком, как бы пораженный брачным блаженством, стремительно падает в бездну» (Часть V, IV).

Здесь мы могли бы завершить наше рассуждение, достигнув предела отпущенных нам музами возможностей, но остаются три строчки, в которых, как кажется, заключается глубинный смысл стихотворения:

Не отвязать неприкрепленной лодки ,
Не услыхать в меха обутой тени ,
Не превозмочь в дремучей жизни страха .

Они не нуждаются в обращении к какому-нибудь специфическому мифологическому персонажу, вроде лодочника Харона: и без него через всë стихотворение проходит тень страшной Персефоны. Лучшим комментарием к ним было бы заключение рассказа Одиссея о его пребывании в стране смерти:

Толпою бесчисленной души слетевшись,
Подняли крик несказанный; был схвачен я ужасом бледным ,
В мыслях, что хочет чудовище, голову страшной Горгоны,
Выслать из мрака Аидова против меня Персефона:
Я побежал на корабль и велел, чтоб, не медля ни мало,
Люди мои на него собрались и канат отвязали .
Все на корабль собралися и сели на лавках у весел.
Судно спокойно пошло по течению вод Океана,
Прежде на веслах, потом с благовеющим ветром попутным.

(Od. XI, 633-640: перев. В.А. Жуковского)

В отличие от Одиссея у Мандельштама не оказалось даже лодки, на которой можно было бы уплыть из этого горгоньего царства ужаса, в котором он оказался по воле судьбы, неуправляемой как лодка, которую нельзя ни отвязать, ни привязать , а посему нет избавления от страха, нависшего безвучной тенью, дремучего, как лес Тайгета, скрывающего в себе вход в преисподнюю, из которой, как из улья, вылетают мертвые пчелы – служительницы-посланницы Персефоны.