Разговор на проселочной дороге хайдеггер. Хайдеггер, Мартин - Разговор на проселочной дороге: Избр. ст. позд. периода творчества. Маркс. По хрестоматии

Что дает повод назвать время и бытие вместе? С самого начала западноевропейского мышления и до сегодняшнего дня бытие означает то же, что и присутствие. Из присутствия, присутствования говорит настоящее. Согласно привычным представлениям, настоящее вместе с прошлым и будущим образует характеристику времени. Бытие как присутствие определяется через время. Этого уже достаточно, чтобы постоянно производить в мышлении беспорядки. Эти беспорядки усиливаются, как только мы начинаем размышлять о том, каким образом дано это определение бытия через время.

Каким образом? - это вопрос о том, каким образом, почему и отчего в бытии говорит нечто такое, как время. Любая попытка помыслить отношение между бытием и временем с помощью распространенных и приблизительных представлений о бытии сейчас же запутывается в путанном сплетении слабопродуманных отношений.

Мы называем время, когда говорим: всему - свое время. Это означает, что все, все сущее, приходит и уходит вовремя, в свое время и остается в течение отмеренного ему времени. Каждой вещи - свое время.

Но является ли бытие вещью? Находится ли бытие, как и все наличное сущее, во времени? А, вообще, есть ли бытие? Если оно есть, то мы должны неизбежно признать, что оно какое-то сущее, и, следовательно, искать его среди прочего сущего. Этот лекционный зал есть. Он освещен. Мы признаем без разговоров и колебаний этот лекционный зал существующим. Но где во всем зале найдем мы это «есть»? Нигде среди вещей не найдем мы бытия. Каждой вещи - свое время. Но бытие не вещь, не что-то, находящееся во времени. Несмотря на это, бытие по-прежнему определяется как присутствие, как настоящее через время, через врéменное.

То, что находится во времени и таким образом определяется через время, называют временным. Когда человек умирает и отбирается от здешнего, здесь существующего, мы говорим: «Он благословил временное». Временное означает преходящее, такое, что протекает в течение времени. Наш язык говорит еще точнее: такое, что проходит со временем, поскольку само время проходит. Но между тем как время постоянно проходит, оно все же остается временем. Оставаться означает не исчезать, а пребывать в присутствие. Таким образом, время определяется через бытие.

М.Хайдаггер «Разговор на проселочной дороге». М.: Высшая школа. - 1991. С.81-82.

Вопросы для анализа

1. Что, по мнению М. Хайдаггера, дает основания для того, чтобы понимать бытие и время как нераздельное?

3. Выскажите собственное мнение по обсуждаемому вопросу.

Понятие материи в философии

Из многообразия форм бытия, прежде всего, актуальны две – материальное бытие и духовное. При этом на первый план выдвигаются категории «материя» и «сознание».

Материя (от лат. – вещественный) – одно из самых общих понятий в онтологии, процесс осмысления которого связан с именами П. Гольбаха, Ф. Энгельса, В.И. Ленина и др. Так, В.И. Ленин, обобщая высказанное его предшественниками, определяет материю, как объективную реальность, данную нам в ощущениях, которая отображается сознанием человека, существуя независимо от него.

Важнейшими формами бытия материи являются движение, пространство и время . Движение как философская категория выражает любые изменения, происходящие в природе и обществе. Диалектический материализм подчеркивает неразрывную связь материи и движения, рассматривает движение как проявление внутренней активности материи.

Понятия «пространство» и «время» являются фундаментальными философскими и общенаучными категориями. Они выражают наиболее общее состояние бытия. Пространство есть форма координации сосуществующих объектов, состояний материи. Пространство характеризует протяженность, структурность, сосуществование и взаимодействие элементов во всех материальных системах. Время – форма бытия материи, выражающая длительность ее существования, последовательность смены состояний в изменении и развитии материальных систем. Согласно диалектическому учению, пространство и время неразрывно связаны между собой, их единство проявляется в движении и развитии материи.

Универсальными свойствами пространства и времени являются:

Объективность;

Неразрывная связь друг с другом и с материей;

Связь пространства и времени с движением;

Бесконечность

В естествознании вплоть до начала ХХ века доминировала концепция абсолютного пространства и времени (Ньютон). Традиционные представления о пространстве и времени были подвергнуты радикальному пересмотру в теории относительности А. Эйнштейна в ХХ столетии. Специальная теория относительности объединила их в одно целое, утвердив новые представления – единое четырехмерное пространственно-временное многообразие. Кроме того, была установлена зависимость свойств пространства и времени от скорости движения тел. Общая теория относительности привела еще к одному фундаментальному выводу: вещество, в зависимости от его плотности, способно искривлять пространственно-временной континуум.

Современная наука говорит о том, что у Вселенной было свое начало («Большой взрыв»), что материальный мир структурно неисчерпаем и един.

Тексты для анализа

Что значит мыслить? В статье анализируется подход М. Хайдеггера к пониманию мышления. Показывается, что, обращаясь к истокам европейской философии, Хайдеггер пытается реабилитировать тот путь к истине бытия, который был отброшен Парменидом как путь мнения. Мышление, по Хайдеггеру, не есть только работа разума, а особое состояние бытия человека, которое позволяет впустить в себя бытие как таковое. Хайдеггоровское учение о мышление рассматривается как методология постижения значимого бытия (культурного бытия).

«Требующее осмысления проявляет себя в том, что мы еще не мыслим. Все еще не мыслим, хотя состояние мира все настоятельнее требует осмысления. Правда, кажется, ход событий способствует скорее тому, чтобы человек действовал, вместо того, чтобы произносить речи на конференциях и конгрессах, и вращаться в одних лишь представлениях о том, что должно быть и как нужно это сделать. Следовательно, не хватает действия, а ни в коем случае не мышления».

Чтобы понять содержание и смысл хайдеггеровского учения о мысли, необходимо постоянно держать в памяти два важных узла в развитии европейской философии.

Первый узел - философия Парменида, которая формирует онтологическую парадигму философии (парадигма on he on), для которой вопрос о бытии как бытии становится вопросом, конституирующим весь корпус философии, и к которой Хайдеггер постоянно обращается.

Второй узел - философия Декарта и Канта, в рамках которой оформляется и утверждается гносеологическая парадигма (парадигма cogito), которая переносит внимание философии на бытие знания и создает ту философию мышления, которая стала основанием современного научного познания. Мышление трактуется как познание в понятиях, а мысль выступает представлением. У Декарта res cogitens мыслит вещь, представляя ее, причем, представляет не потому, что воображает, а потому, что иначе мыслимая вещь для ума и не существует.

Истина нуждается в человеке, именно в человеке, а в его разуме. Этот вывод Хайдеггера и открывает новый путь истины, который отличается от пути, некогда заповеданном Парменидом. Сам Хайдеггер считает, что он только возрождает подлинное учение основателя элеатской школы, но, думается, что философ ХХ века решает великую проблему философии - проблему мышления и бытия на принципиально иных основаниях. Живая мысль человека вводит его в бытие, открывая его временность, историчность, а тем самым и место в этой историчности самого человека. Приобщение к вечности и бессмертию обретает совсем другой смысл у смертного человека

В системе современной культуры явно растет спрос на знание гуманитарного типа, без которого становится бессмысленным даже накопление естественнонаучного знания, применение которого без ориентации на ценности человеческой жизни становится угрожающим для цивилизации, порожденной знанием естественнонаучного типа. Гуманитарное знание - это знание значимого бытия, того бытия, которое не может быть в принципе оторвано от человека, поэтому его познание и его истина требует совсем другого пути мышления.

Маркс. По хрестоматии.

Главный недостаток всего предшествующего материализма - включая и фейербаховский - в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная дея­тельность, практика, не субъективно.

Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспита­ния, - это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан. Оно неизбежно поэтому приходит к тому, что делит общество на две части, одна из которых возвышается над обществом (например, у Роберта Оуэна). Совпадение изменения обстоятельств и человеческой дея­тельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика.

Общественная жизнь является по существу практической.Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики. Самое большое, чего достигает созерцательный материа­лизм, т. е. материализм, который понимает чувственность не как практическую деятельность, это - созерцание им отдельных ин­дивидов в «гражданском обществе».

Люди никоим образом не начинают с того, что «стоят в этом теоре­тическом отношении к предметам внешнего мира»... Они начинают с того, чтобы не «стоять» в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при помощи действия известными пред­метами внешнего мира.

Человек есть существо, не только в том смысле, что и практически, и теоретически он делает своим предметом род - как свой собственный, так и прочих вещей, но и в этом смысле - и это есть лишь другое выражение того же самого, - что он относится к самому себе, как к существу универсальному и потому свободному.

Родовая жизнь у человека, так и животного физически состоит в том, что человек (как и животное) живет неорганической природой, и чем универсальнее человек по сравнению с животным, тем универсальнее сфера той неорганической природы, которой он живет. Подобно тому, как в теоретическом отношении растения, животные, камни, воздух, свет и т. д. являются частью человеческого сознания, отчасти в качестве объектов естествознания, отчасти в качестве объектов искусства, является его духовной неорганической природой, духовной пищей, которую он предварительно должен приготовить, чтобы ее можно было вкусить и переварить, - так и в практическом отношении они составляют часть человеческой жизни и человеческой деятельности. Физически человек живет только этими продуктами природы, будь то в форме пищи, отопления, одежды, жилища и т. д.

Практически универсальность человека проявляется именно в той универсальности, которая всю природу превращает в его неорганическое тело, поскольку она служит, во-первых, непосредственным жизненным средством для человека, и во-вторых, материей, предметом и оружием его жизнедеятельности. Природа есть неорганическое тело человека, а именно - природа в той мере, в какой сама она не есть человеческое тело. Человек живет природой. Это значит, что природа есть его тело, с которым человек должен оставаться в процессе постоянного общения, чтобы не умереть. Что физическая и духовная жизнь человека неразрывно связана с природой, означает не что иное, как то, что природа неразрывно связана с самой собой, ибо человек есть часть природы.

Отчужденный труд человека, отчуждал от него 1) природу, 2) его самого, его собственную деятельную функцию, его жизнедеятельность, тем самым отчуждает от человека род: он превращает для человека родовую жизнь в средство для поддержания индивидуальной жизни. Во-первых, он отчуждает родовую жизнь и индивидуальную жизнь, а во-вторых, делает индивидуальную жизнь, взятую в ее абстрактной форме, целью родовой жизни, тоже в ее абстрактной и отчужденной форме. Дело в том, что, во-первых, сам труд, сама жизнедеятельность, сама производственная жизнь оказывается для человека лишь средством для удовлетворения одной его потребности, потребности в сохранении его физического существования. А производственная жизнь и есть родовая жизнь. Это есть жизнь, порождающая жизнь. В характере жизнедеятельности заключается весь характер данного вида, его родовой характер, а свободная сознательная деятельность как раз и составляет родовой характер человека. Сама жизнь оказывается лишь средством к жизни.

Животное непосредственно тождественно своей жизнедеятельности. Оно не отличает себя от своей жизнедеятельности. Оно есть эта жизнедеятельность. Человек же делает свою жизнедеятельность предметом своей воли и своего сознания... Его жизнедеятельность - сознательная. Это не есть такая определенность, с которой он непосредственно сливается воедино. Сознательная жизнедеятельность непосредственно отличает человека от животной жизнедеятельности. Именно лишь в силу этого он есть родовое существо. Или можно сказать еще так: он есть сознательное существо, т. е. собственная жизнь является для него предметом именно лишь потому, что он есть родовое существо. Только в силу этого его жизнедеятельность есть свободная деятельность. Отчужденный труд переворачивает эти отношения таким образом, что человек именно потому, что он есть существо сознательное, превращает свою жизнедеятельность, свою сущность только лишь в средство для поддержания своего существования.

Я На японский взгляд, он написан чрезвычайно основательно и он безусловно лучшее из того, что можно прочесть об игре Но.

С Однако чтения, наверное, мало.

Я Вам следовало бы побывать на подобных играх. Но даже и так будет трудно, пока Вы не в состоянии вжиться в японское бытие. Чтобы Вы увидели, пусть издалека, что определяюще в игре Но, я хотел бы помочь Вам здесь одним замечанием. Вы знаете, что японская сцена пуста.

С Эта пустота требует необычайной собранности.

Я Благодаря ей нужен поэтому лишь небольшой жест актера, чтобы дать из странного покоя появиться громадному.

С Как Вы это имеете в виду?

Я Когда, например, должен появиться горный пейзаж, актер медленно поднимает открытую ладонь и неподвижно держит ее на высоте бровей над глазом. Смею ли Вам это показать?

С Прошу Вас об этом.

(Японец поднимает и держит ладонь описанным образом.)

С Конечно, это жест, в котором европеец едва ли разберется.

Я Причем жест опирается не столько на зримое движение руки, и не в первую очередь на положение тела. Собственное существо того, что на вашем языке называется «жестом», не так легко высказать.

С И всё же это слово, пожалуй, помогает ощутить суть того, что тут должно быть сказано.

Я В конечном счете это совпадает с тем, что я имею в виду.

С Жест это собранность несения, до-несения .

Я Вы, по-видимому, намеренно не говорите: нашего несения; того, что мы несем.

С Поскольку собственно несущее только до -носится до нас.

Я А мы лишь несем навстречу ему свой взнос.

С Причем то, что доносится до нас, заранее уже внесло в свое до-несение наше встречное несение.

Я Жестом Вы таким образом называете: изначально в себе единую собранность встречного несения и доносящегося.

С Опасностью этой формулы остается всё же то, что собранность представят как вторичную сцепленность...

Я вместо того, чтобы понять, что всякое несение, до-несение и встречное несение впервые только и проистекает из собранности.

С Если бы нам удалось понять жест в этом смысле, в чём следовало бы тогда искать особенность жеста, который Вы мне показали?

Я Во взгляде, самом по себе невидимом, который с такой собранностью несет себя навстречу пустоте, что в нём и через него является горный пейзаж.

С Пустота тогда то же самое, что и Ничто, а именно то существенное, которое мы пытаемся осмыслить как другое всему при- и отсутствующему.

Я Конечно. Поэтому лекцию «Что такое метафизика?» мы в Японии поняли сразу, как только она дошла до нас через перевод, на который отважился один японский студент, который тогда у Вас учился. Еще и сейчас мы удивляемся, как европейцы могли впасть в нигилистическое истолкование разбиравшегося в той лекции Ничто. Для нас пустота - высшее имя для того, что Вы скорее всего назвали бы словом «бытие»...

С в мыслительной попытке, первые шаги которой еще и сегодня остаются необходимыми. Правда, она дала повод для большой путаницы, которая коренится в самой сути дела и связана с употреблением имени «бытие». Ведь это имя, собственно, принадлежит собственности языка метафизики, тогда как я поставил его в заглавии усилия, которое приводит существо метафизики к явленности и тем вводит ее впервые в ее границы.

Я Говоря о преодолении метафизики, Вы подразумеваете это.

С Только это; никакое не разрушение, ни даже просто отрицание метафизики. Хотеть такого было бы ребяческой претензией и недооценкой истории.

Я Нам издалека казалось всегда удивительным, что Вам неустанно приписывают враждебное отношение к истории предшествующей мысли, тогда как ведь Вы стремитесь только к ее изначальному освоению.

С О том, насколько это удалось, можно и должно спорить.

Я Что этот спор не нащупал еще верной колеи, зависит наряду со многими другими движущими причинами главным образом от той путаницы, которая опиралась на Ваше двузначное употребление слова «бытие».

С Вы правы; скверно только, что объяснимую путаницу люди задним числом приписывают моей собственной мыслительной попытке, которая на своем пути отчетливо видит различие между «бытием» как «бытием сущего» и «бытием» как «бытием» в перспективе собственного его смысла, т. е. его истины (просвета).

Я Отчего Вы не оставили сразу и решительно слово «бытие» исключительно языку метафизики? Почему Вы не дали сразу собственного имени тому, что на пути через существо времени Вы искали как «смысл бытия»?

С Как прикажете человеку назвать то, что он еще только ищет? Всё-таки отыскивание отвечает вызову именующего слова.

Я Стало быть, придется терпеть возникшую путаницу.

С Конечно; и, возможно, долго - и только так, что мы будем прилагать старательные усилия к ее распутыванию.

Я Только оно выводит на свободный простор.

С Но путь туда нельзя разметить по плану, как улицу. Мысль любит какое-то, мне едва не хотелось бы сказать, удивительное дорожное строительство.

Я При котором строители иногда должны возвращаться к оставленным местам строительства или даже еще и за них.

С Удивляюсь Вашему прозрению в свойство мыслительных путей.

Я У нас есть здесь богатый опыт; только он не втиснут в форму какой-то концептуальной теории методологии, уничтожающей всякую подвижность мыслительных шагов. Сверх того. Вы сами дали мне повод яснее увидеть путь Вашей мысли.

С Каким образом?

Я Вы недавно, хотя и скупитесь в обращении со словом «бытие», всё-таки снова употребили это имя в определенной связи, которая становится всё более близка мне, представляясь даже наиболее существенным в Вашей мысли. В «Письме о гуманизме» Вы характеризуете язык как «дом бытия»; Вы сами сегодня сослались в начале нашего разговора на этот оборот речи. И когда я о нём вспоминаю, то поневоле опасаюсь, что наша беседа далеко отклонилась от своего пути.

С Так кажется. По правде же мы только что подбираемся к этому ее пути.

Я В данный момент я этого не усматриваю. Мы попытались говорить об эстетическом истолковании ики нашим покойным другом.

С Попытались, и не могли при этом миновать того, чтобы задуматься об опасности подобных бесед.

Я Мы увидели, что опасность заключена в потаенном существе языка.

С И Вы только что привели оборот «дом бытия», призванный указывать на существо языка.

Я Так что на деле мы не сбились с пути нашей беседы.

С Видимо, лишь потому, что, даже не замечая того, были послушны единственному, что, по вашим словам, делает беседу удачной.

Я Это то неопределенное определяющее...

С чьему требованию мы даем звучать без искажений.

С Что Вы имеете тут в виду?

Я То же, о чём думаете Вы,- существо языка.

С Это определяющее нашего разговора. Но вместе с тем мы не смеем его задевать.

Я Конечно нет, если Вы понимаете под этим схватывание в смысле ваших европейских понятийных образований.

С О них я, конечно, не думаю. Оборот речи «дом бытия» тоже не предлагает никакого понятия сущности языка, к прискорбию философов, чья досада находит в подобных оборотах речи лишь декаданс мысли.

Я Меня тоже Ваш оборот «дом бытия» наводит на многие мысли, но по другим основаниям. Потому что я чувствую, что он задевает существо языка, не повреждая его. Ведь если необходимо, чтобы мы дали определяющему говорить своим голосом, то это никоим образом не означает, что нам не следует осмысливать существо языка. Всё дело только в способе, каким предпринимается попытка этого.

С Наберусь сейчас поэтому смелости для одного вопроса, который меня давно уже беспокоит, к которому Ваш непредвиденный визит меня теперь почти принуждает.

Я Не полагайтесь слишком на мою силу следовать Вашему вопросу. Наш диалог между тем и так уже научил меня яснее видеть, как непродуманно еще всё, что касается языка.

С Тем более что для восточноазиатских и европейских народов существо языка остается совершенно другим.

Я Как, впрочем, и то, что Вы называете «существом». Как тогда прикажете, чтобы наше рассуждение достигло свободного простора?

С Скорее всего так, что мы с самого начала не будем требовать слишком многого. Поэтому сначала я позволю себе предложить Вам один совершенно предварительный вопрос.

Я Боюсь, уже и на него едва ли удастся ответить, если мы не оставим без внимания опасность нашего диалога.

С Такого не может быть, ведь мы идем навстречу этой опасности.

Я Так спрашивайте же.

С Что понимает японский мир под языком? Спрошу еще осмотрительнее: есть ли в вашем языке слово для того, что мы именуем языком? Если нет, как ощущаете Вы то, что у нас называется языком?

Я Этого вопроса еще никто мне не адресовал. Мне кажется также, что в нашем собственном японском мире тому, что Вы сейчас спрашиваете, не уделяется никакого внимания. Поэтому я должен Вас попросить позволить мне несколько времени для размышления.

(Японец закрывает глаза, опускает голову и погружается в долгое раздумье. Спрашивающий ожидает, пока его гость не возобновляет беседу.)

Я Есть японское слово, говорящее скорее о существе языка, чем так, чтобы его можно было употребить как имя для речи и языка.

С Того требует дело, коль скоро существо языка не может быть ничем языковым. То же самое и с оборотом «дом бытия».

Я Совсем издалека я чувствую родство мелькнувшего мне сейчас нашего слова с Вашим оборотом.

С Он дает лишь какой-то намек о существе языка.

Я Мне кажется, сейчас Вы сказали решающее слово.

С То есть, стало быть, намек - основная черта слова.

Я Только теперь, когда Вы говорите о намеке,- это слово не приходило мне на ум,- для меня проясняется то, о чём я уже догадывался, когда читал Ваше «Письмо о гуманизме» и переводил Ваши лекции об элегии Гёльдерлина «Возвращение на родину». В то же время я переводил «Пентесилею» и «Амфитриона» Клейста.

С Тут само существо немецкого языка должно было обрушиться на Вас как водопад.

Я Так оно и было. И во время перевода со мной часто было так, словно я странствую от одного языкового существа к другому, однако при этом мне временами мерцал свет, дававший предчувствовать, что сущностный источник в корне различных языков должен быть одним и тем же.

С Вы, соответственно, не искали какого-то общего понятия, которому надо было бы соподчинить европейский и восточноазиатские языки.

Я Никоим образом. Если Вы сейчас говорите о намеке, то меня это решающее слово ободряет на то, чтобы назвать Вам слово, которое нам существо языка - как я должен сказать...

С возможно: намечает.

Я Точно. Но в то же время я опасаюсь, что характеристика оборота «дом бытия» как намека уведет Вас и меня, пожалуй, к образованию из представления о намеке какого-то руководящего понятия, в которое мы всё упакуем.

С Такого не должно произойти.

Я Как Вы хотите от этого уберечься?

С Уберечься в смысле совершенно это исключить не удастся.

Я Почему не удастся?

С Потому что прием понятийного представления слишком легко внедряется во всякий способ человеческого постижения.

Я Даже там, где мышление в известном смысле не понятийно?

С Даже там; подумайте хотя бы о том, как естественно Вы назвали у Куки эстетическую интерпретацию ики отвечающей делу, хотя она покоится на европейском, т. е. метафизическом представлении.

Я Если я правильно Вас понимаю, Вы хотите сказать, что метафизический способ представления в известном аспекте неизбежен.

С На свой манер это ясно видел Кант.

Я И всё же мы лишь редко измеряем размах его прозрения.

С Потому что Кант не мог развернуть его за пределы метафизики. Ее ненадломленное господство утверждается даже там, где мы этого не ожидаем - в развитии логики до логистики.

Я Вы видите в этом метафизический процесс?

С Конечно. И наступление против существа языка, таящееся здесь, возможно последнее с этой стороны, остается незамеченным.

Я Тем заботливее мы должны хранить пути к существу языка.

С Довольно было бы уже, если бы посчастливилось сперва проторить хотя бы окольную тропу к этим путям.

Я То, что Вы говорите о намеках, кажется мне указанием на след к одной такой тропе.

С И всё-таки даже речь о намеке уже дерзает слишком на многое .

Я Мы слишком уж хорошо понимаем, что мыслящий предпочел бы сдержать слово, которое должно быть сказано, - не чтобы удержать его для себя, а чтобы понести его навстречу достойному мысли .

С Это соответствует намекам. Они загадочны. Намеки нас подзывают. Намеки нас предостерегают. Намеки нас приближают к тому, от чего они неожиданно до нас доносятся.

Я Вы понимаете намеки во взаимосвязи с тем, что Вы поясняли через слово «жест».

С Это так.

Я Намеки и жесты, как Вы указывали, отличны от знаков и шифров и всего подобного, что укоренено в метафизике.

С Намеки и жесты принадлежат к совершенно другому сущностному пространству, если Вы позволите мне это обозначение, для меня тоже коварное.

Я Ваши пояснения подтверждают мне одну давно зародившуюся догадку. Ваш оборот «дом бытия» мы не должны принимать к сведению как некий летучий образ, по нити которого можно воображать себе что угодно, например это: дом - где-то заранее приготовленное вместилище, где наподобие какого-то транспортабельного предмета размещается бытие.

С Это представление рушится уже тогда, когда мы вспоминаем об уже упоминавшейся двузначности «бытия». В том обороте речи я думаю не о метафизически представленном бытии сущего, но о самом существе бытия, точнее, о двусложности бытия и сущего, беря эту двусложность, однако, в аспекте того, что в ней требует осмысления.

Я Пока мы учитываем это, тот оборот речи никогда не сможет стать модным девизом.

С Он уже им стал.

Я Потому что Вы слишком многое доверяете нынешнему образу мысли.

С Слишком многое, конечно, - слишком многое из того, что еще не достигло зрелости.

Я Вы имеете в виду, такой зрелости, чтобы падать подобно плодам с дерева. Мне кажется, таких слов не бывает. И речь, которая этого дожидалась бы, не отвечала бы существу языка. Вы сам ведь последний, кто захотел бы претендовать на подобную речь.

С Это слишком много чести. Смею отплатить Вам предположением, что Вы ближе к существу языка, чем все наши понятия.

Я Не я, но то слово, о котором Вы меня спрашиваете,- слово, с которым я теперь, несколько ободренный, едва ли вправе теперь медлить перед Вами.

С Отчего Вы колеблетесь, если ободрены?

Я То, что меня ободряет, заставляет одновременно и колебаться.

С По этому замечанию я вижу, что Ваше еще сдерживаемое Вами слово для существа того, что мы именуем языком, преподнесет нам неожиданность, о которой мы и сейчас еще не догадываемся.

Я Может быть. Вместе с тем эта неожиданность, которая так же решительно коснулась Вас, как она захватила меня с момента Вашего вопроса, нуждается в просторе для широкого размаха.

С Поэтому Вы колеблетесь.

Я Ободренный Вашим замечанием, что слово намек, а не знак в смысле простого обозначения.

С Намеки требуют широчайшей области размаха...

Я в пределах которой смертные лишь медленно влекомы туда и сюда.

С Это наш язык называет «колебаться». Колебание оправданно, когда медлительность опирается на осторожность. Поэтому мне никак не хотелось бы мешать Вашему колебанию, преждевременно Вас подгоняя.

Я Тем самым Вы приходите на помощь моей попытке сказать свое слово больше, чем можете подозревать.

С Не скрою от Вас, что Вы особенно еще и потому приводите меня в большое волнение, что до сих пор я напрасно искал ответа на свой вопрос у знатоков и исследователей языка. Однако чтобы Ваша мысль смогла достичь хорошего размаха, и притом почти без Вашего усилия, позвольте нам поменяться ролями, так что я возьмусь отвечать, а именно в отношении Вашего вопроса, касающегося герменевтики.

Я Мы возвратимся так на путь, наметившийся в начале нашей беседы.

С Когда мы не слишком далеко продвинулись с истолкованием герменевтического. Я больше просто рассказывал Вам истории, показывавшие, как я пришел к применению этого имени.

Я А я, наоборот, констатировал, что Вы теперь уже не употребляете этого имени.

С В заключение я подчеркнул, что герменевтическое, будучи употреблено как эпитет к «феноменологии», означает не, как обычно, методологию истолкования, но само это последнее.

Я Потом наша беседа затерялась в неопределенном.

С К счастью.

Я И всё-таки я Вам благодарен за то, что Вы еще раз возвращаетесь к герменевтике.

С При этом мне хотелось бы опереться на этимологию этого слова; Вы увидите тогда, что мое применение слова не было произвольным, оно было призвано прояснить мой опыт с феноменологией в его намерении.

Я Тем более мне тогда удивительно, что Вы тем временем расстались с обоими наименованиями.

С Это было сделано не для того чтобы принизить значение феноменологии, как многие полагают, но чтобы оставить в безымянном мой путь мысли.

Я Что Вам едва ли могло бы удаться...

С поскольку в общественном мнении без наименований не обойтись.

Я Это не может, однако, мешать Вам еще точнее пояснить пусть даже и оставленные тем временем именования «герменевтика» и «герменевтический».

С Охотно попытаюсь это сделать, потому что пояснение способно переходить в прояснение.

Я В том смысле, в каком понимает прояснение Ваш доклад о стихотворении Тракля .

С Именно так. Выражение «герменевтический» происходит из греческого глагола ἑρμηνεύειν. Он связан с именем существительным ἑρμηνεύς, допускающим сопоставление с именем бога Гермеса в той игре мысли, которая обязательнее, чем научная строгость. Гермес - вестник богов. Он приносит весть судьбы; ἑρμηνεύειν - это то истолкование, которое несет в себе известие, поскольку способно прислушиваться к вести. Подобное истолкование оказывается растолкованием того, что сказано поэтами, которые в свою очередь, по слову Сократа в платоновском диалоге «Ион» (534 е), ἑρμηνῆς εἰσιν τῶν θεῶν, «суть вестники богов».

Я Я люблю этот названный Вами небольшой диалог Платона. В упомянутом Вами месте Сократ проводит связи еще дальше, предполагая в рапсодах тех, кто несет весть о слове поэта.

С Из всего этого становится ясным, что герменевтическое означает не только истолкование, но еще прежде того - несение вести и извещение.

Я Почему Вы подчеркиваете этот исходный смысл слова ἑρμηνεύειν?

С Потому что он побудил меня с его помощью охарактеризовать то феноменологическое мышление, которое открыло мне путь к «Бытию и времени». Дело шло и идет еще о том, чтобы вывести на свет бытие сущего; конечно, уже не по способу метафизики, но так, чтобы на свет вышло само бытие. Само бытие - это значит: присутствие присутствующего, т. е. двусложность обоих в их простой односложности. Она есть то, что захватывает человека, требуя его, чтобы он отвечал ее существу.

Я Человек тем самым осуществляется как человек, поскольку отвечает требованию этой двусложности и так свидетельствует о ней в ее вести.

С Правящее и несущее в этом отношении человеческого существа к двусложности бытия и сущего есть поэтому язык. Им обусловлено герменевтическое отношение.

Я Поэтому когда я спрашиваю Вас о герменевтическом и когда Вы спрашиваете меня о нашем слове, обозначающем то, что у вас называется языком, то мы спрашиваем друг у друга о том же.

С Очевидно; поэтому мы можем спокойно довериться потаенному ходу нашей беседы...

Я пока мы остаемся спрашивающими.

С Вы имеете под этим в виду не то, что мы взаимно выведываем что-то друг у друга, полные любопытства, но...

Я всё шире выпускаем на свободный простор то, чему хотелось бы быть сказанным.

С Что, конечно, слишком легко создает видимость, будто всё соскальзывает в необязательность.

Я Мы противостоим этой видимости, когда принимаем во внимание прежние учения мыслителей, постоянно давая им собеседовать в нашей беседе. Тому, что я здесь выношу для осмысления, я научился у Вас.

С То, чему Вы таким образом научились, само было тоже в свою очередь выучено в прислушивании к мысли мыслителей. Каждый всегда пребывает в диалоге со своими предшественниками; еще больше, возможно, и сокровеннее - со своими потомками.

Я Эта в глубоком смысле историческая сущность всякого мыслящего диалога не нуждается, однако, в тех инстанциях, которые на манер историографии сообщают прошлое о мыслителях и их мыслях.

С Конечно нет. Но для нас, нынешних, может стать необходимостью, чтобы мы подготавливали подобные диалоги, специально истолковывая речи ранних мыслителей.

Я Что, между прочим, легко может скатиться до голого профессионализма.

С Этой опасности мы противостоим, пока сами силимся мыслить диалогически.

Я И при этом, как говорится на Вашем языке, кладя каждое слово на весы.

С Главное же проверяя, взвешено ли слово каждый раз в своем большей частью потаенном полном весе.

Я Мне кажется, мы удовлетворяем этому неписаному предписанию, хотя я должен также сознаться, что я очень беспомощный спрашиватель.

С Такими остаемся мы все. Даже и при многой тщательности мы всё же еще торопливо скользим поверх существенного - также и теперь, в этом разговоре, приведшем нас к разбору герменевтического и существа языка.

Я В данный момент я не вижу, в каком смысле мы что-то упустили в тщательности словоупотребления.

С Часто мы замечаем это довольно-таки поздно; потому что упущение зависит не столько от нас, сколько от того, что язык могущественнее и потому весомее нас.

Я Как Вы это понимаете?

С Чтобы пояснить это на том, что мы только что обсуждали...

Я Вы сказали, что язык - основной носитель в герменевтическом отношении человеческого существа к двусложности присутствия и присутствующего. После этого замечания я хотел сразу же кое-что предложить; я сделаю это только когда Вы покажете, что мы тут оставили непродуманным.

С Я имею в виду слово «отношение». Мы думаем об отношении в смысле соотношения. Известное нам таким образом в пустом, формальном смысле мы можем обозначить и применять вместо счетного жетона. Вспомните о методе логистики. Но мы можем услышать слово «отношение» в обороте речи «человек стоит в герменевтическом отношении к двусложности» также и совершенно по-другому. Даже должны, если обдумываем сказанное. Должны - и сумеем, по-видимому, не сразу, но со временем после долгого осмысления.

Я Тем самым ничто не мешает ближайшим образом понимать «отношение» привычным образом как соотношение.

С Конечно, но с самого начала этого недостаточно, если слово «отношение» призвано стать несущим словом в вышеназванном высказывании.
Мы говорим «отношение» также и тогда, когда хотим назвать позицию, занятую человеком, место, отводимое им чему-то вне его. Когда человек стоит в герменевтическом отношении, то это, конечно, не означает, что он ставит то, к чему относится, на отведенное ему место. Скорее наоборот, слово «отношение» призвано тут сказать, что человек в своем существе относится к тому существенному, что требует его, принадлежит, послушен как осуществляющийся тому, что обращено к нему как вызов.

Я В каком смысле?

С Герменевтически, т. е. в аспекте несения известия, в аспекте хранения вести.

Я Человек стоит «в отношении» значит тогда то же, что: человек осуществляется как человек «в употреблении»...

С которое требует человека для хранения двусложности...

Я не поддающейся объяснению, насколько я вижу, ни из присутствия, ни из присутствующего, ни из соотношения обоих.

С Потому что эта двусложность сама впервые только и развертывает из себя ту ясность, т. е. тот просвет, внутри которых присутствующее как таковое и присутствие становятся различимы для человека...

Я для человека, который по своему существу стоит в отношении, т. е. в употреблении этой двусложности.

С Поэтому мы не вправе больше говорить: отношение к двусложности, коль скоро она не предмет представления, а правящее требование.

Я Которое мы, однако, никогда не ощущаем непосредственно, пока представляем себе двусложность только как различие, которое выявляется при сравнении, пытающемся держать друг против друга присутствующее и его присутствие.

С Меня поражает, как ясно Вы это видите.

Я Это удается, когда я в состоянии следовать за Вами в диалоге. Оставаясь один , я теряюсь; ибо уже способ, каким Вы применяете слова «отношение» и «употребление»...

С лучше сказать: употребляете...

Я уже это кажется достаточно странным.

С Чего я не отрицаю. Но, мне кажется, в области, куда мы вступили, мы тогда достигнем изначально надежного, когда не будем бояться пройти через странное.

Я Как Вы понимаете это изначально надежное? Разве это не ранее всего известное?

С Нет, но то, что с самого начала близко нашему существу и только в самую последнюю очередь становится доступно постижению.

Я И чему следует Ваша мысль.

С Только ему, и опять же так, что осмысливаемое как таковое и в целом здесь скрыто.

Я При этом Вы не обращаетесь к расхожим способам представления окружающих людей.

С Так, правда, кажется. На деле же каждый шаг мысли служит лишь усилию содействовать тому, чтобы человек, мысля, вступил на путь своего существа.

Я Отсюда Ваше осмысление языка...

С языка в его отношении к существу бытия, т. е. к власти двусложности.

Я Если, однако, язык есть основная черта в том герменевтически обусловленном употреблении, то, значит, Вы ощущаете существо языка с самого начала иначе, чем как это имеет место в метафизическом образе мысли. Вот на что я хотел перед этим специально указать.

С Но для чего?

Я Не для подчеркивания новизны в противоположность тому, что было до сих пор, но чтобы вспомнить о том, что именно в предпринятой попытке осмысления существа языка диалог начинает говорить как исторический.

С Из осмысливающего признания того, что осуществилось.

Я Это, стало быть, должно быть замечено уже в заглавии тех лекций, запись которых часто обсуждалась у нас в двадцатые годы.

С Я должен Вам признаться, что Вы здесь ошибаетесь. Мои чтения «Выражение и явление» (или не гласило ли заглавие «Выражение и значение»?) были еще довольно-таки спорными, хотя они определялись тем, что мы сейчас называем историчностью мыслящего диалога.

Я Заглавие соответственно должно указывать на некую противоположность.

С Во всяком случае, мне важно было сделать видимым совершенно Другое, однако пока лишь смутно, если не спутанно предощущаемое. При подобных юношеских скачках легко оказываешься неправым.

Я Слово «выражение» в заглавии обозначает то, против чего Вы выступаете. Ведь Ваше вглядывание в существо языка не привязано к фонетическому и графическому характеру лексики, в чём обычно видят выразительный характер языка.

С Имя «выражение» при этом понимают в узком смысле чувственной явленности. Вместе с тем язык представляют себе имеющим характер выражения также еще и тогда, когда рассматривают значащее содержание фонетических и графических образований.

Я Почему? Речь, понятая в своей значащей полноте, выходит за грань физически-чувственного своей фонетической стороны, и притом постоянно. Язык как озвученный, записанный смысл есть нечто в себе сверх-чувственное, за простую чувственность постоянно перешагивающее. Язык, так представленный, в себе метафизичен.

С Я согласен со всем, что Вы говорите. Но язык в этом своем метафизическом существе выходит на свет лишь поскольку он с самого начала представлен как выражение. При этом выражение означает не только вытолкнутые звуки речи и выпечатанные графические знаки. Выражение есть одновременно про-из -несение.

Я Вынесение из соотносится с внутренним, находящимся в душе.

С В годы, когда читались те лекции, повсюду говорили о переживании, также и в феноменологии.

Я Знаменитая книга Дильтея носит название: «Переживание и поэзия».

С Переживать всегда значит: соотносить, а именно жизнь и пережитое с Я. Переживанием называется соотнесенность объективного с субъектом. Много обсуждавшееся переживание «Я-Ты» тоже принадлежит к метафизической области субъективности.

Я Эту область субъективности и относящегося к ней выражения Вы оставили, вступив в герменевтическое отношение к двусложности.

С Попытался, по крайней мере. Ведущие представления, под именами «выражение», «переживание» и «сознание» определяющие современную мысль, оказались в аспекте их законодательной роли под вопросом.

Я Но тогда я уже не понимаю, как Вы могли выбрать название «Выражение и явление». Ведь в нём неизбежно проглядывает какое-то противоположение. «Выражение» есть вынесение наружу чего-то внутреннего и связано с субъективностью. «Явление», наоборот, именует объективное, если я имею право вспомнить здесь о словоупотреблении Канта, согласно которому явления суть предметы, т. е. объекты опыта. Вы сами заглавием своих лекций привязали себя к субъект-объектному отношению.

С Ваше недоумение в известном смысле оправданно, хотя бы уже потому, что в названном курсе многое должно было остаться неясным. Никто не может одним скачком выпрыгнуть из круга господствующих представлений, не может особенно тогда, когда дело идет о давно проторенной предшествующей мыслью колее, теряющейся в неприметном. Кроме того, подобное размежевание с предшествующим уже по тому одному оказывается умеренным, что по видимости революционная воля прежде всего прочего стремится вновь обрести былое в большей близости к началам. На первой странице «Бытия и времени» речь обдуманно идет о «повторении» . Подразумевается не однообразное накатывание, всегда одного и того же, но: извлечение, приближение, собирание того, что таится в древнем.

Я Наши учителя и мои друзья в Японии всегда понимали Ваши усилия в этом смысле. Профессор Танабэ часто возвращался к вопросу, который Вы ему однажды поставили, почему мы в Японии не осмысливаем благородные начала нашей собственной мысли вместо того чтобы всё с большей жадностью гнаться за наиновейшим в европейской философии. То же происходит по существу еще и теперь.

С Выступить против этого трудно. Подобная практика рано или поздно задыхается в своей собственной неплодотворности. Что действительно требует от нас приложения сил, совсем в другом.

Я И это?..

С Внимательность к следам, направляющим мысль в область ее истока.

Я Такие следы Вы находите в Вашем собственном опыте?

С Я нахожу их лишь поскольку они исходят не от меня и довольно редко бывают внятны, как рассеянное эхо далекого зова.

Я Однако я имею право извлечь отсюда, что в основу различения «Выражение и явление» Вы уже не кладете субъект-объектного отношения.

С Вы увидите это еще яснее, приняв во внимание то, что я хотел бы теперь добавить к Вашему замечанию о кантовском понятии явления. Кантовское определение покоится на уже совершившемся событии того, что всё присутствующее сделалось предметом представления.

Я В явление, как его мыслит Кант, мы должны включать уже и опыт предметного предстояния.

С Это необходимо не только чтобы верно понять Канта, но чтобы прежде всего изначальнее постичь явление явления, если смею так сказать.

Я Как этого достичь?

С Греки впервые испытали и продумали φαινόμενα, феномены как таковые. Однако при этом им совершенно чуждо оформление присутствующего в предметность; φαίνεσθαι у них значит: достичь явности и в ней явиться. Явление остается тут основной чертой присутствия присутствующего, насколько это последнее восходит к непотаенности.

Я Так что второе слово в заглавии «Выражение и явление» Вы понимаете в греческом смысле?

С Да и нет. Да, поскольку для меня имя «явление» именует не предметы как предметы, а эти последние совсем уж не как предметы сознания, т. е., стало быть, всегда самосознания.

Я Словом, кратко сказать: явление не в кантовском смысле.

С Отграничивание от Канта мало что дает. Ведь даже там, где имя «предмет» применяют для присутствующего как стоящего-в-себе и отклоняют кантовское истолкование предметности, явление еще никоим образом не мыслится в греческом смысле, но в своей основе - конечно, в глубоко запрятанном смысле - всё-таки на манер Декарта: от Я как субъекта.

Я А своим «нет» Вы даете понять, что тоже понимаете явление не в греческом смысле.

С Вы правы. О чём здесь заходит дело, трудно показать зримо, потому что это требует простого свободного взгляда.

Я Такое, на каждом шагу убеждаешься, еще редкость. Ведь обычно Ваше определение явления бездумно приравнивают греческому; и считают решенным делом, что Ваша мысль стремится лишь возвращения к греческой, если не прямо к досократической мысли.

С Это мнение, конечно, глупость; и всё же в нём есть что-то верное по смыслу.

Я Каким образом?

С Чтобы ответить на Ваш вопрос с вынужденной краткостью, я хотел бы отважиться на один оборот речи, за которым, правда, сразу тянутся новые перетолкования...

Я которые Вы столь же быстро можете предупредить.

С Конечно, если бы из-за этого не получилось нового промедления в нашем диалоге, сроки которого отмерены, потому что завтра утром Вы хотите отправляться далее во Флоренцию.

Я Я уже решил остаться здесь еще на день, если Вы предоставите мне возможность еще одного посещения.

С Ничего охотнее, чем это. Но даже в этой радующей перспективе я должен быть краток с ответом.

Я Итак, что же с Вашим отношением к мысли греков?

С Задача перед нашей сегодняшней мыслью еще более по-гречески осмыслить греческую мысль.

Я И тем самым понять греков лучше, чем они сами себя понимали.

С Это вот как раз нет; потому что каждый крупный мыслитель понимает сам себя, т. е. себя в отмеренных ему пределах, всегда всего лучше.

Я Что же это тогда должно значить: еще более по-гречески осмыслить греческую мысль?

С Это легко объяснить, глядя на существо явления. Если присутствие само мыслится как явление, то в присутствовании правит происхождение в светлую открытость в смысле непотаенности. Эта последняя сбывается в открытии как просвете. Сам его свет остается, однако, как событие во всех отношениях неосмысленным. Отдаться мысли об этом неосмысленном значит: ближе к истокам пойти вслед греческой мысли, увидеть ее в ее сущностном начале. Это вглядывание по-своему греческое, и всё же по тому, во что вглядываются, оно уже не греческое, никогда уже не греческое.

Я Что же оно тогда?

С Мне кажется, ответа тут нам не дано. Он нам и не поможет, поскольку всё упирается только в одно, увидеть явленность как существо присутствия в его сущностном происхождении.

Я Коль скоро это удается, Вы мыслите явление одновременно по-гречески и уже не по-гречески. Вы сказали, по крайней мере смысл был таков, что сфера субъект-объектного отношения оставлена, когда мысль отдается названному сейчас опыту, в котором сущностный источник явления - можем ли мы сказать: - сам является?

С Едва ли. Но Вы прикасаетесь к существу дела. Ведь в истоках явленности на человека находит то, в чём таится двусложность присутствия и присутствующего.

Я Эта двусложность всякий раз, хотя она как таковая скрыта, уже завещана человеку.

С Человек, насколько он человек, слушается этой вести.

Я Это происходит без того, чтобы человек особо обращал внимание на то, что он всякий раз уже слушается этой вести.

С Он требуется для того, чтобы ее слышать.

Я Вы называли это раньше: человек стоит в от-ношении.

С И отношение называется герменевтическим, потому что он несет известие о той вести.

Я Она зовет человека к ответу, чтобы отвечать ей...

С ей в качестве человека быть по-слушным.

Я А это Вы называете человеческим бытием , если Вы сейчас еще допускаете слово «бытие».

С Человек - носитель вести, которую ему вручает открытие двусложности.

Я Насколько я в состоянии следовать тому, что Вы говорите, я угадываю глубоко скрытое родство с нашей мыслью, именно потому, что путь Вашей мысли и его язык настолько совершенно другие.

С Ваше признание волнует меня таким образом, что я могу овладеть им лишь ценою продолжения нашего диалога. Лишь одного вопроса я не могу опустить.

Я Какого?

С Вопроса о месте, в котором дает о себе знать угадываемое Вами родство.

Я Тут Вы спрашиваете очень широко.

С Почему?

Я Широта есть то безграничное, на которое нам показывает ку , означающее пустоту неба.

С Тогда, стало быть, человек как носитель вести открытия двусложности одновременно переходит границу безграничного.

Я В этом переходе он ищет тайну границы...

С которая не может таиться ни в чём другом кроме как в том пре-деле, каким о пределяется его существо.

Я За тем, что мы теперь говорим, - извините за это «мы» - уже не получится следить по путеводной нити метафизического представления языка. Названием курса «Выражение и явление» Вы, видимо, и пытались наметить уход от этого представления.

С Наметкой остался весь тот курс. Я следовал всё время лишь едва приметному следу пути, но следовал. Тот след был едва внятным обещанием, возвещавшим высвобождение в открытый простор, то темным и спутанным, то молниеносным как внезапное прозрение, которое потом снова на долгое время не поддавалось никакой попытке сказать его.

Я И позднее, в «Бытии и времени» Ваш разбор языка остается довольно скупым.

С Но, возможно, Вы когда-нибудь после нашей беседы внимательнее перечтете § 34 в «Бытии и времени».

Я Я уже часто его читал и каждый раз жалел, что он составлен так сжато. Между тем теперь, я думаю, мне яснее виден размах взаимопринадлежности герменевтики и языка.

С Размах, выносящий куда?

Я В то изменение мысли, которого, конечно, не добиться простым изменением направленности и уж совсем нет - как следствия накопления результатов философского исследования.

С Изменение достигается как перемещение...

Я в котором одна местность оставляется в пользу другой...

С для чего требуется ориентирование.

Я Одна местность - это метафизика.

С А другая? Мы оставляем ее без имени.

Я Меж тем для меня становится всё более загадочным, как граф Куки мог прийти к тому, чтобы от Вашего пути мысли ждать помощи для своих эстетических исканий. Ведь вместе с метафизикой Ваш путь оставляет позади и основанную на ней эстетику.

С Но так, что только теперь мы задумываемся о существе эстетического и получаем возможность указать ему его границы.

Я Возможно, Куки манила эта перспектива, потому что он был слишком чуток и слишком вдумчив, чтобы упражняться в пересчете голых учений.

С Он употреблял европейскую рубрику «эстетика», думал, однако, и искал другое...

Я ики - слово, которое я и сейчас еще не отваживаюсь перевести.

С Но, вероятно, Вы можете сейчас скорее описать то, на что оно нам прикровенно намекает.

Я Но только после того, как Вы проясните существо эстетического.

С Это уже получилось в ходе нашей беседы, а именно как раз там, где мы особо об этом не говорили.

Я Вы имеете в виду, при разборе субъект-объектного отношения?

С Где же иначе? Через эстетическое или, скажем так, через переживание и в его законодательной сфере художественное произведение заранее делается предметом чувства и представления. Только там, где художественное произведение стало предметом, оно оказывается годным для выставки и музея...

Я и одновременно для оценки и расценки.

С Художественное качество становится решающим фактором для новоевропейско-модерного художественного опыта.

Я Или сразу же скажем: для торговли искусством.

С Определение художественности, в свою очередь, достигается в ориентации на творческое начало и мастерство.

Я Покоится ли искусство в художественном или соотношение здесь обратное? Речь о художественности выдает всё-таки всегда первенство художника...

С как субъекта, который соотнесен с произведением как своим объектом.

Я Но в эти рамки входит всё эстетическое.

С Они так коварны, а именно так охватывающи, что способны охватить также и любой иначе сложившийся опыт искусства и его существа.

Я Охватить - да, но никогда не очертить. Поэтому сейчас я больше прежнего опасаюсь, что всякое истолкование ики попадет в ловушку эстетического представления.

С Пусть дело идет о простой попытке.

Я Ики - это прелестное.

С Едва Вы сказали это, как мы уже в гуще эстетики, если Вы вспомните трактат Шиллера о «Прелести и достоинстве». Он, как и последующие «Письма об эстетическом воспитании человека», написан в перекличке с эстетикой Канта.

Я Если я верно информирован, обе эти работы стали существенным стимулом также для эстетики Гегеля.

С Поэтому было бы большой самонадеянностью, если бы мы вздумали сейчас, сделав несколько замечаний, уговорить себя, будто мы овладели существом эстетики.

Я В приблизительных чертах я хотел бы всё же попытаться изъять ики , переведенное пока как «прелесть», из субъект-объектного отношения. Я имею в виду сейчас прелесть не как миловидность...

С стало быть, не в сфере симпатичного, впечатлений, не в сфере αἴσθησις, но?

Я Скорее в противоположном направлении, но я понимаю, что с этим пояснением остаюсь еще втянут в эстетическую сферу.

С Вы всё равно можете, с учетом этой оговорки, сделать попытку истолкования.

Я Ики - это веяние тишины озаряющего восторга.

С Восторг Вы понимаете здесь буквально как исторжение, восторжение - а именно в тишину.

Я Здесь нет ничего от симпатичности и впечатления.

С Восторг подобен намеку, посылающему, отсылающему, зовущему.

Я Намек же есть весть просвечивающей сокровенности.

С Тогда, стало быть, всякое присутствие имеет свое происхождение в прелести в смысле чистого восторга зовущей тишины.

Я Когда Вы прислушиваетесь ко мне или, вернее, к нащупывающим догадкам, которые я выдвигаю, во мне пробуждается решимость оставить неуверенность, удерживавшую меня до сих пор от ответа на Ваш вопрос.

С Вы имеете в виду вопрос, каким словом вашего языка говорится то, что мы, европейцы, именуем языком.

Я Это слово я до последнего момента остерегался говорить, потому что должен дать перевод, в котором наше слово для языка воспринимается как простой иероглиф, а именно в сфере представления понятий; ведь только через них стремится схватить существо языка европейская наука и ее философия.

С Как звучит японское слово для «языка»?

Я (после новой нерешительности) Оно звучит кото ба .

С И что это значит?

Я ба означает листья, в том числе и в особенности лепестки цветения. Думайте о вишневом и сливовом цвете.

С А что значит кото ?

Я На этот вопрос всего труднее ответить. В то же время попытка облегчается тем, что мы рискнули истолковать ики : чистый восторг зовущей тишины. Веяние тишины, сбывающееся этим зовущим восторгом, есть то властное, что велит тому восторгу прийти. Кото именует всегда одновременно само восторгающее, которое каждый раз единственно на невозвратимый миг приходит к явленности в своей прелестной полноте.

С Тогда кото - событие светящей вести восторга.

Я Великолепно сказано; только словом «прелесть» современное представление легко сбивается с пути...

С а именно в постороннюю область впечатлений...

Я которым остается подчинено выражение как способ освобождения . Больше поможет, мне кажется, обращение к греческому слову χάρις, которое я нашел в прекрасном изречении Софокла, приводимом Вами в Вашей работе «...поэтически живет человек..,», и которое Вы переводите как «милость». Здесь говорит, скорее, веющее приближение тишины восторга.

С А с ним еще и другое, что там просило себе места, но не могло быть изложено в рамках доклада. Χάρις называется там τίκτουσα - про-из-водящая. Наше немецкое слово dichten, tihton говорит то же . В изречении Софокла для нас таким образом проясняется то, что милость сама поэтична, она есть собственно поэтическое, истечение вести открытия таинственной двусложности.

Я Мне потребовалось бы больше времени, чем позволяет беседа, чтобы осмыслить новые перспективы, открываемые Вашим замечанием. Но одно я сразу вижу - что оно помогает мне еще яснее сказать Вам, что такое кото .

[С Мне кажется это необходимым, чтобы хоть как-то суметь следовать мыслью за Вашим японским словом, обозначающем язык , кото ба ].

Я Вы, наверное, помните то место нашей беседы, когда я назвал Вам мнимо соответствующие японские слова, относящиеся к различению между αἰσθητόν и νοητόν: иро и ку . Смысл иро больше, чем цвет и чувственно воспринимаемое всякого рода. Ку , открытый простор, пустота неба значит больше, чем сверхчувственное.

С В чём заключается это «больше», Вы не могли сказать.

Я Но теперь я могу последовать намеку, который таят в себе два эти слова.

С На что указывает намек?

Я На то, откуда разыгрывается игра их противоположности.

С И это будет?..

Я Кото , событие светящей вести про-изводящей милости.

С Кото , стало быть, правящее событие...

Я а именно того, что требует обережения возрастающего и расцветающего.

С Что в таком случае говорит кото ба как имя для языка?

Я Услышанный из этого слова, язык есть: лепестки цветения, происходящие из кото .

С Это удивительное и потому непонятное слово. Оно именует что-то другое, чем у нас метафизически понятые имена: язык, γλῶσσα, lingua, langue и language. С давних пор уже я лишь с неохотой употребляю слово «язык», когда задумываюсь о его существе.

Я Но находите ли Вы более подходящее?

С Мне кажется, я его нашел; хотелось бы, однако, уберечь его от применения в качестве расхожей рубрики и от подделки в обозначение для какого-то понятия.

Я Какое слово Вы употребляете?

С Слово «сказ». Оно значит: сказывание и его высказанное и то, что надо сказать.

Я Что значит сказать?

С Наверное, то же, что показать в смысле: позволить чему-то явиться и явствовать,- позволить, однако, способом намека.

Я Сказ, стало быть, имя не человеческого говорения...

С но той существенности, на которую намекает Ваше японское слово кото ба : то сказочное...

Я чей намек стал мне близок лишь теперь благодаря нашей беседе, так что я и яснее вижу, каким верным путем шел граф Куки, когда он под Вашим руководством стремился осмыслить герменевтическое.

С Но Вы понимаете также, сколь скудно он должен был быть обеспечен этим моим руководством; ведь вглядываясь в существо сказа, мысль только начинает тот путь, который уводит нас от ограниченного метафизического представления и учит вниманию к намекам той вести, носителями которой мы, собственно, хотели бы стать.

Я Путь к этому долог.

С Не столько потому, что ведет вдаль, сколько потому, что проводит через близкое.

Я Которое так близко, уже давно было так близко, как нам в Японии до сих пор не продуманное слово для существа языка: кото ба .

С Лепестки цветения, происходящие из кото . Воображение готово растечься в неизведанные области, когда это слово начинает свой сказ.

Я Оно могло бы растечься только будучи отдано на произвол голого представления. Но где оно возникает как источник мысли, оно мне кажется скорее собирающим, чем растекающимся. Нечто подобное ощущал уже Кант, как Вы сами показываете .

С Но добралась ли уже наша мысль до этого источника?

Я Если нет, она всё же на пути к нему, коль скоро ищет тропу, на которую, как я теперь вижу яснее, способно указывать в своем намеке японское слово для «языка».

С Чтобы уметь слышать этот намек, нам следовало бы иметь больший опыт существа языка.

Я Мне кажется, усилия в этом направлении уже десятилетия сопутствуют Вашей мысли, и притом с таких разных сторон, что Вы достаточно подготовлены сказать что-то о существе языка как сказа.

С Но Вы и так же хорошо знаете, что одного собственного усилия никогда не достаточно.

Я Это неизменная истина. Но мы можем скорее достичь того, на что силы смертного самой по себе всегда мало, когда мы полны готовности раздаривать и то, что сами только еще ищем и не пришли в своих попытках к совершенству.

С На предварительное я уже отважился в докладе, который в последние годы несколько раз сделал под заглавием «Язык» .

Я Об этом докладе о языке я читал сообщения и даже один его конспект.

С Подобные конспекты, даже тщательные, остаются, как я уже сказал, сомнительными источниками, да и без того уже всякая запись названного доклада будет искажением сказанного в нём.

Я Что Вы имеете в виду под этим суровым суждением?

С Это суждение не о записях, но о неясной характеристике доклада.

Я В каком смысле?

С Доклад вовсе не говорение о языке в смысле предмета обсуждения...

С Если бы я мог Вам теперь ответить, темнота вокруг пути прояснилась бы. Но ответить я не могу. Причина здесь та же, что удерживала меня до сих пор от публикации доклада как текста.

Я Было бы назойливым настаивать на знании этой причины. Судя по тому, как Вами только что было услышано наше японское слово для «языка», и из того, что Вы дали понять относительно вести открытия двусложносги и человеческого несения вести, я могу лишь неопределенно угадывать, что это значит - превращать вопрос о языке в осмысление существа сказа.

С Простите, если я всё еще скуп на пояснения, которые, возможно, повели бы к прояснению существа сказа.

Я Для этого понадобилось бы переместиться в местность существа сказа.

С Это прежде всего. Но я сейчас имею в виду ближайшим образом что-то другое. Чем обусловлена моя сдержанность, так это растущим пониманием того неприкосновенного, что скрывает от нас тайну сказа. Простым разъяснением различия между сказом и говорением мы мало чего добьемся.

Я У нас в Японии есть - смею даже сказать - прирожденное понимание Вашего рода сдержанности. Тайна только тогда тайна, когда не выходит наружу даже это, что тайна есть .

С Для скользящих по поверхности, не меньше чем для глубокомысленно осмотрительных должно выглядеть так, как если бы нигде не было никакой тайны.

Я Мы стоим, однако, перед опасностью не только слишком громкого разговора о тайне, но и упущения ее действия.

С Сберечь ее чистый источник мне видится самым трудным.

Я Но вправе ли мы из-за этого просто-напросто уклониться от труда и риска говорить о языке?

С Никоим образом. Мы должны неослабно прилагать усилия к такому разговору. То, что в нём сказалось, конечно, никогда не сможет выстроиться в форме научного трактата...

Я потому что так слишком легко цепенеет подвижность требующегося здесь спрашивания.

С Это было бы еще наименьшей утратой. Гораздо весомее другое: а именно, бывает ли вообще такая вещь, как разговор о языке.

Я Что бывает, доказывает хотя бы то, чем мы сами сейчас занимаемся.

С Боюсь, что даже чересчур.

Я Тогда не понимаю Вашего опасения.

С Говорение о языке превращает его почти неизбежно в предмет.

Я Тогда исчезает его существо.

С Мы поставили себя над языком, вместо того чтобы быть при нём .

Я Тогда, стало быть, речь о языке возможна только в смысле при нём, с ним и никогда - в смысле извне его...

С таким образом, что речь о языке полна его существом и несома им туда, куда оно зовет.

Я Как возможно для нас такое?

С Речь о языке в смысле при нём и с ним могла бы быть только диалогом.

Я Внутри него мы, несомненно, движемся.

С Но диалог ли это о существе языка в смысле такой близости и принадлежности?

Я Мне кажется, мы движемся сейчас по кругу. Разговор о языке должен быть вызван его существом. Как он способен к чему-то подобному, сам не отдавшись сначала слышанию, сразу достигающему до его существа?

С Это странное соотношение я когда-то называл герменевтическим кругом.

Я Он повсюду проходит в герменевтическом, т. е. там, где, по Вашему сегодняшнему пояснению, правит отношение вести и носителя вести.

С Носитель вести должен исходить уже из вести. Он, однако, должен заранее быть уже и близок к ней.

Я Не говорили ли Вы прежде, что этот круг неизбежен; что вместо попыток избежать его как якобы логическое противоречие надо по нему пойти?

С Конечно. Но это вынужденное признание герменевтического круга еще не означает, что представление о признанном круговращении дает опыт герменевтического отношения в его истоке.

Я Так что от своей прежней формулировки Вы бы отказались.

С Безусловно - и именно поскольку речь о круге всегда остается поверхностной.

Я Как теперь бы Вы описали герменевтическое отношение?

С Описания я предпочел бы так же решительно избежать, как и речи о предмете языка.

Я Все дело тогда в том, чтобы достичь отвечающего оказывания, которое было бы о языке в смысле при нём и с ним.

С Такое говорящее со-ответствие могло бы быть только диалогом.

Я Но, очевидно, диалогом совершенно особого рода.

С Такого, который был бы изначально отдан в собственность существу сказа.

Я Тогда, наверное, мы не можем называть всякое говорение друг с другом диалогом...

С если впредь будем слышать это слово так, чтобы оно именовало нам собранность
речи при существе языка.

Я В этом смысле, стало быть, диалоги Платона уже не будут диалогами ?

С Мне хотелось бы оставить вопрос открытым и указать только на то, что характер нашего диалога обусловлен тем , что говорит что-то людям, этим, казалось бы, единственным говорящим существам, и что ждет от них ответа .

Я Где существо языка как сказ говорило бы (сказалось бы) людям, там язык сложился бы в собственно диалог...

С не о предмете языка, но о языке в смысле при нём и с ним, им захваченный, ему требующийся.

Я Причем сразу стало бы делом подчиненной значимости, существует ли диалог как записанный или он отзвучал как некогда произнесенный.

С Безусловно - ибо всё зависит от того, останется ли этот особенный диалог, будь он записан и произнесен или нет, непрерывно идущим.

Я Ход такого диалога должен был бы иметь особенный характер, которому отвечало бы больше молчание, чем говорение.

С Молчание прежде всего о молчании...

Я потому что говорение и писание о молчании порождает развратнейшую болтовню...

С Кто способен просто молчать о молчании?

Я Это оказалось бы собственно сказом ...

С и постоянной прелюдией к настоящему диалогу о языке .

Я Не задумываемся ли мы здесь о невозможном?

С Конечно - пока человеку не вверено то чистое вестничество, которого требует весть, зовущая его к открытию тайны двусложности.

Я Вызвать это несение вести, тем более пойти его путем видится мне чем-то еще несравненно более трудным, чем прояснение существа ики .

С Разумеется. Ибо тогда должно было бы сбыться что-то, что открыло бы и осветило вестничеству тот простор, в котором существо сказа выходит к явленности.

Я Должна была бы сбыться тишина, которая дала бы веянию дали покоиться в складе зовущего сказа.

С Повсюду игра сокровенного отношения вести и несения вести.

Я В одном нашем старом японском стихотворении неизвестный поэт воспевает взаимное благоухание вишневого и сливового цвета на той же ветви.

С Так я мыслю себе взаимное осуществление простора и тишины в том же событии вести открытия тайны двусложности.

Я Но кто из нынешних мог бы тут услышать отзвук существа языка, которое именует наше слово кото ба , лепестки цветения, распускающиеся из светлой вести про-изводящей милости?

С Кто мог бы во всём этом найти пригодное прояснение существа языка?

Я Его не найдут никогда, пока добиваются информации в форме руководящих принципов и ключевых терминов.

С Но кто-то мог бы оказаться втянут в прелюдию разыгрывающегося вестничества, если он хранит готовность для диалога, который был бы о языке .

Я Мне почти кажется, словно теперь мы сами, вместо говорения о предмете языка, сделали попытку нескольких шагов на пути, вверяющем себя существу сказа.

С Ему отвечающем. Порадуемся, если это не только так кажется, но так есть .

Я Если это так и есть, что тогда?

С Тогда приходит расставание со всяким «это есть».

Я Расставание Вы понимаете, однако, не как утрату и отрицание?
и исторически несет в себе значение творить , создавать , упорядочивать .

На вопрос а о чем можно говорить с мужчиной, не читавшим Хайдеггера? заданный автором распространиться лучший ответ это Неужели такие ещё есть? У меня на тумбочке всегда лежат несколько его книг.. . Конечно это не все, а только те которые листаю перед сном.. .
Хайдеггер, М. Время и бытие: Статьи и выступления / Сост. , пер. с нем. и комм. В. В. Бибихина. - М. : Республика, 1993. - 447 с.
Хайдеггер, М. Разговор на проселочной дороге: Избранные статьи позднего периода творчества. - М. : Высшая школа, 1991.
Хайдеггер, М. Статьи и работы разных лет / Пер. , сост. и вступ. ст. А. В. Михайлова. - М. : Гнозис, 1993.
Хайдеггер, М. Пролегомены к истории понятия времени / Пер. Е. В. Борисова. - Томск: Водолей, 1997.
Хайдеггер, М. Бытие и время / Пер. с нем. В. В. Бибихина - М. : Ad Marginem, 1997. Переизд. : СПб. : Наука, 2002.
Хайдеггер, М. Бытие и время / Пер. с нем. и предисл. Г. Тевзадзе; Гл. редкол. по худож. пер. и лит. взаимосвязям при Союзе писателей Грузии. - Тбилиси: Б. и. , 1989.
Хайдеггер, М. Что это такое - философия? / Пер. , коммент. , послесл. В. М. Алексенцева. - Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1992.
Хайдеггер, М. Положение об основании / Пер. с нем. О. А. Коваль. - СПб. : Лаб. метафиз. исслед. при Филос. фак. СПбГУ: Алтейя, 1999.
Хайдеггер, М. Переписка, 1920-1963 / Мартин Хайдеггер, Карл Ясперс; пер. с нем. И. Михайлова. - М. : Ad Marginem, 2001.
Хайдеггер, М. Введение в метафизику / Пер. с нем. Н. О. Гучинской. СПб. : Высшая религиозно-философская школа, 1997.
Хайдеггер, М. Основные проблемы феноменологии / Пер. А. Г. Чернякова. Спб. : Высшая религиозно-философская школа, 2001.
Хайдеггер, М. Разъяснения к поэзии Гельдерлина. - СПб. : Академический проект, 2003.
Хайдеггер, М. Ницше. Тт. 1-2 / Пер. с нем. А. П. Шурбелева. - СПб. : Владимир Даль, 2006-2007.
Хайдеггер, М. Ницше и пустота / Сост. О. В. Селин. - М. : Алгоритм: Эксмо, 2006.
Хайдеггер, М. Кант и проблема метафизики / Пер. О. В. Никифорова. М. : "Русское феноменологическое общество", 1997.
Хайдеггер, М. Что зовется мышлением? / Пер. Э. Сагетдинова. - Москва: Академический проект, 2007.
Хайдеггер, М. Что такое метафизика? [Сб. ] Москва: Академический проект, 2007.
М. Хайдеггер. Учение Платона об истине // Историко-философский ежегодник. 1986. М. : Наука, 1986, с. 255-275
Хайдеггер, М. Гельдерлин и сущность поэзии / Перевод и примечания А. В. Чусова // Логос. - 1991. - № 1. - С. 37-47.
Хайдеггер, М. Интервью журналу «Экспресс» / Перевод Н. С. Плотникова // Логос. - 1991. - № 1. - С. 47-. (1 (1991), 47-58)
Хайдеггер, М. Мой путь в феноменологию / Перевод В. Анашвили при участии В. Молчанова // Логос. - 1995. - № 6. - С. 303-309.
Хайдеггер, М. Цолликонеровские семинары / Перевод О. В. Никифорова // Логос. - 1992. - № 3. - С. 82-97.
Хайдеггер, М. , Босс, М. Из бесед / Предисловие и перевод В. В. Бибихина // Логос. - 1994. - № 5. - С. 108-113.
Хайдеггер, М. , Ясперс, К. Из переписки / Предисловие и перевод В. В. Бибихина // Логос. - 1994. - № 5. - С. 101-112.
Хайдеггер, М. Исследовательская работа Вильгельма Дильтея и борьба за историческое мировоззрение в наши дни. Десять докладов, прочитанных в Касселе (1925) // Вопросы философии. - 1995. - № 11. - С. 119-145.
Хайдеггер, М. Основные понятия метафизики / Перевод и примечания А. В. Ахутина и В. В. Бибихина // Вопросы философии. - 1989. - № 9. - С. 116-163.
Хайдеггер, М. Слова Ницше «Бог мертв» // Вопросы философии. - 1990. - № 7. - С. 143-176.
Хайдеггер, М. Что это такое - философия? // Вопросы философии. - 1993. - № 8. - С. 113-123.
Хайдеггер, М. Семинар в Ле Торе, 1969 // Вопросы философии. - 1993. - № 10. - С. 123-151.
Хайдеггер, М. Кто такой ницшевский Заратустра? (перевод, примечания, вступ. статья И. А. Болдырева) // Вестник МГУ Сер. 7. (Философия) . 2008. №4. С. 3-25.
ОП
Просветленный
(44007)
Насмешил? Да я тут всю душу излил... И вот опять, ни кем не понят я остался...))

Ответ от 22 ответа [гуру]

Привет! Вот подборка тем с ответами на Ваш вопрос: а о чем можно говорить с мужчиной, не читавшим Хайдеггера?

Ответ от Просодия [гуру]
Только о сексе.

Ответ от ***Лидия*** [гуру]
О том, что ему нужно почитать Хайдеггера....

Ответ от Ёергей Закрепа [новичек]
....гера.... да.... еще дорогу

Ответ от Евровидение [гуру]
О том же, что и с женщиной, не читавшей Main Kamf !

Ответ от ЏСНЫЙ ВЗГЛЯД кладу на всё! [гуру]
Ну и что? Я тоже знаю автора с крутой фамилией -Кюхельбекер. Его сам Пушкин знал. Я же не кричу об этом на каждом углу?

Ответ от NatLi [гуру]
хайдеЧТО? ..молчание - золото....

Ответ от МурррКа [гуру]
Ну, попробуй о Дунсе Скотте, они близки.. . На крайнек о Ницше.. . Чё никак? Ну так включи ему футбол! О! - затих! Я всегда знала, ко всякому ребенку можно найти подход, нужно только иметь терпение и фантазию!

Ответ от Елена [гуру]
У меня есть знакомая женщина, которая читала, а говорить с ней мне, не читавшей, не о чем. Как по мне, гораздо хуже, когда мужчина прочитал Кастанеду, а живёт, как Гобсек...

Ответ от Гюльчатай [гуру]
Начните с Буратино, затем на его примере переходите к Хайдеггеру.

Была такая интересная, столь же невозможная (в отличие от коллективного похода нашей интеллигенции "на Сартра" в Москве несколькими годами раньше), сколь и неслучайная встреча во Фрайбурге, в 1967-м.

О ней - текст с сайта www.heidegger.ru
(рекомендую добавить в Избранное).

Владимир Кудрявцев

ЗУБ РАЗУМА: ДИАЛОГ «АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ - МАРТИН ХАЙДЕГГЕР»

Воспоминание о встрече с Хайдеггером, написанное много лет спустя.

Как и все в этом жанре, больше говорит об авторе, чем о Хайдеггере.

Он поблескивает желтоватой костяной лысиной, коренастый, крепкий, глубоко утопая в малиновом кресле, Мартин Хайдеггер, коренной зуб немецкой философии.

Он таится в темном углу моей памяти, глубоко уходя корнями, сидит в полумраке ресторанчика, примериваясь к венскому шницелю, - крепко сидит. Последний гений европейской мысли. Зуб разума.

Это его полированное поблескивание я видел, не различая выражения лица, со сцены во время моего выступления во Фрайбургском университете - он мерцал справа на коренном месте своем, в ровном, как челюсть, ряду кресел, подозрительно поглядывая на сиявшие вокруг искусственные улыбки прогресса. Было это 14 февраля 1967 года.

Потом мы ужинали, и об этом не стоило бы вспоминать, если бы не мелькнувшая вдруг какая-то пришибленность, коренастая насупленность, затравленная опаска общения с людьми. Видно, многое он перенес.

Беседа состоялась у него дома, в кабинете, где стояли «молчаливые, грузные томы. словно зубы в восемь рядов». Хозяин был одним из них. Был пока живой и не встал на полку - поблескивающий мозговой надкостницей Мартин Хайдеггер.

Разговор наш записывал граф Подевилс, президент Баварской академии. Он примчался из Мюнхена на божьей коровке своего «фольксвагена», изящный, худощавый, с французским ветерком в волосах, и, подмигнув, сообщил, что меня выбрали в Академию. Эрудит, бывший много лет журналистом в Париже, он благоговел перед своим кумиром и подробно законспектировал беседу. К сожалению, хозяина он записал короче, чем гостя, но и слова гостя показывают, что интересовало великого философа в 1967 году.

Хозяин повел беседу делово, без разминки. Это был другой Хайдеггер - властный, но без высокомерия, и одновременно какой-то беспомощный и рухнувший внутри, с каким-то душевным сломом. «Довольно быстро разговор переходит к проблеме техники, которую Вознесенский по-новому вводит в язык своей поэзии. Вознесенский, архитектор по образованию, обладает способностью математического мышления и не чужд технической сферы (в отличие от авангардистов, которые лишь играют научно-технической лексикой).

ХАЙДЕГГЕР: «Способен ли дух овладеть техникой?»

Вознесенский упоминает, что среди многотысячных аудиторий значительную часть составляют представители молодой технической интеллигенции России.

ХАЙДЕГГЕР: «Архи-тектор! Тектоника. По смыслу греческого слова это старший строитель. Архитектура поэзии».

Он даже по-петушиному подпрыгнул, выкрикнув это: «архи-тектор!»

Не раз в своих трудах философ использовал образ храма, стоящего на скале, как метафору творения.

«Творение зодчества, храм ничего не отображает. Посредством храма Бог пребывает в храме. Бог изображается не для того, чтобы легче было принять к сведению, как Он выглядит; изображение - это творение, которое дает Богу пребывать, а потому само есть Бог. То же самое и творение слова. Творение дает земле быть землей». Красота есть способ, который бытийствует истина.

Читая сейчас эти мюнхенские листочки, пролежавшие в графском архиве, я поражаюсь совпадению мыслей фрайбургского мэтра со взглядами тогдашнего меня, знавшего о Хайдеггере лишь понаслышке (книги его и до сих пор у нас, к стыду нашему, не изданы). Сегодня я читаю свои слова, почти как речь чужого человека. Я пробовал тогда читать Хайдеггера по-английски, но можно было голову сломать о его труднопереводимые термины. Правда, мы увлекались в ту пору разрозненными запретными томиками Бердяева, Кьеркегора и Шестова, который писал статьи о Гуссерле, из чьего гнезда вылупился фрайбургский философ.

Знал я, конечно, что из Хайдеггера вышел Сартр, с которым судьба меня уже сводила.

Я поворачиваю зрачки внутрь, вглядываюсь в память, различаю уже не только великую лобную кость, но и острые рысьи бровки, щетинку усов, похожую на щепотку для ногтей, добротный костюм-тройку и напряженные глазки, которые по ходу разговора начинают теплеть и отсвечивать коньячным огоньком. Я ищу в нем отсвет любви к его марбургской студентке, юной экзистенциалистке, неарийке Ханне Арендт, и трагедию разрыва с ней. Но лицо непроницаемо.

Между тем я спросил его о Сартре.

Он нахмурился, пожевал мысль бровями. Усмехнулся. Что ему Сартр - ему Шартр подавай!

Сартр? Источник его оригинальной идеи таится в его плохом знании немецкого языка. Сартр ошибся и неправильно перевел два термина из моих работ. Эта ошибка и родила его экзистенциализм.

Граф сладострастно затрясся от этого пассажа. Чувствуя мое недоверие, хозяин продолжает серьезно.

«Вознесенский спрашивает об отношении Хайдеггера к Сартру. Хайдеггер указывает на различие. Его собственное мышление - осмысливание «здесь-бытие». Сартр - представитель «экзистенции». Различие уже в языке. Хайдеггеровское понимание «экзистенции» - экстатическое бытие как открытость настоящему, прошлому и будущему».

Это близко тому, что он писал в «Истоке художественного творения»: «.человек в своем экзистировании экстатически впускает самого себя вовнутрь несокрытости бытия».

«Вознесенский, подхватывая эту мысль, говорит об «открытом стихотворении», которое рассчитывает на активность слушателя или читателя».

ХАЙДЕГГЕР: «Взаимосвязь в поэтической сфере».

ВОЗНЕСЕНСКИЙ: «Магнитное поле».

Стихотворение для Хайдеггера здесь - лишь идеальный пример творения, это его давняя мысль: «творящая истина, полагающая вовнутрь творения. Поэтическая сущность такова, что искусство раскидывает посреди сущего открытое место и в этой открытости все является совсем необычным». То есть - «открытость вовнутрь».

Тут на коренастую фигуру Хайдеггера наплывает нервное, как разбитое зеркальце, лицо Сартра. Росточка они были одинакового. Их дымчатые лица, утерявшие тела, стоят в моей памяти на одном уровне, как два стеклышка очков с разными диоптриями.

В ту пору мир был озадачен духовным феноменом наших поэтических чтений, когда стадионы слушали по нескольку часов одиночку поэта. Оба философа совпадали в интересе к этому явлению.

Сартр был на чтении-обсуждении «Треугольной груши» в библиотеке у Елоховской. Потом в интервью он назвал это событием, наиболее поразившим его в Москве. Он, как безумный, вытаращив глаза, в упор вглядывался в слушающие лица студентов. Сартр прибыл с монументальной Симоной де Бовуар в плотно уложенных буклях и Е. Зониной, что была загадочной «m-me Z», которой посвящены «Слова».

Выступавшая на обсуждении учительница клеймила мои стихи за употребление никому не понятных слов - «акваланг», «транзистор», «стихарь» и за неуважительность к генералиссимусу. Молодая аудитория снесла ее хохотом. Сартр наклонился ко мне и шепнул: «Вы, наверное, наняли ее для такой филиппики».

Понравилась ему пылкая речь в защиту поэзии, которую произнес молодой поэт Саша Аронов. Кудрявый Саша походил на юного лицеиста, читающего при Державине. Державиным была Симона де Бовуар, отяжеленная буклями.

Несколько лет я был заворожен Сартром. Меня интересовал тогда экзистенциализм. В Сартре была жадность к ощущениям. В Париже он показывал мне «Париж без оболочек», водил в «Альказар», на стриптиз юношей, превращенных в девиц. В антракте потащил за кулисы, где напудренные парни с пышными бюстами заигрывали с гостями. Пахло мужским спортивным потом. У Симоны дрожали ноздри.

Я возил их в Коломенское, где зодчий применил принципы «скрыто-открытой красоты». Великая колокольня до последней секунды заслонена силуэтом ворот и, неожиданно появляясь, ошеломляет вас. Этот же прием применен в японских храмах. Сам того не зная, Сартр перекликался с русской поэзией. «Поэзия - это когда выигрывает тот, кто проигрывает», - не слышится ли за этим пастернаковское «и пораженья от победы ты сам не должен отличать»?

Сартр писал: «Меня нередко упрекают в пренебрежении к поэзии: доказательством, говорят мне, служит факт, что журнал «Тан модерн» почти не печатает стихов». Опровергая это, он напечатал в «Тан модерн» мою подборку. Описательный журнализм в поэзии он презирал: «Не следует воображать, что поэты заняты поиском и изложением истины. Речь идет о другом. Обычный человек, когда говорит, находится по ту сторону слова, вблизи объекта, поэт же всегда по эту сторону. Не умея пользоваться словом как знаком того или иного аспекта мира, он видит в нем образ одного из таких аспектов».

В стихотворении «Париж без рифм» я так описывал его:

А Сартр, наш милый Сартр,

Задумчив, как кузнечик кроткий.

Молчит кузнечик на листке

С безумной мукой на лице.

«Ну какой же Сартр кузнечик? - удивился И. Г. Эренбург. - Кузнечик легкий, грациозный, а Сартр похож скорее на жабу». - «Вы видели лицо кузнечика? Его лицо - точная копия сюрреалистического лица Сартра», - защищался я. Через неделю, разглядев у Брема голову кузнечика, Илья Григорьевич сказал: «Вы правы». А в страшный для нас Новый год после хрущевского разгона интеллигенции Эренбург прислал мне телеграмму: «Желаю Вам в новом году резвиться на лугу со всеми кузнечиками мира».

Увы, соприкосновение мое с Сартром оборвалось из-за Пастернака. Отказавшись от Нобелевской премии, Сартр, обвиняя Шведскую академию в политиканстве, походя напал на Пастернака. Это вызвало ликование в стане наших ретроградов, до тех пор клеймивших Сартра.

Вскоре он пригласил меня на обед, который давали в честь него в ЦДЛ. Мне всегда тяжелы острые углы и выяснения отношений. Я отозвал гостя от стола и сказал: «Вы ничего не понимаете в наших делах. Зачем вы оскорбили Пастернака?» И чтобы отрезать путь к примирению, добавил дерзость: «Ведь все знают, что вы отказались от премии из-за Камю». Альбер Камю получил премию раньше Сартра и в своей нобелевской речи восхищался Пастернаком. Я был не прав в своей мальчишеской грубости. Больше мы с Сартром не встречались. Под конец жизни он впал в марксистенциализм.

Но вернемся к фрайбургским записям:

«Заходит разговор о метафоре, которая, по мнению Хайдеггера, принадлежит поэтической сфере, первоистоку языка, где слово было открытым и многогранным. Однозначность - сужение, пришедшее с наукой и логикой».

Метафора всегда была для меня не техническим средством, а связью между «здесь-бытием» и «там-бытием». Не случайно Иов свою самую душераздирающую мысль выразил метафорой: «О, если бы верно взвешены были вопли мои и вместе с ними положили на весы страдание мое! Оно, верно, перетянуло бы песок морей!»

Из страшной метафоры этой родилась лучшая книга Шестова, одного из отцов экзистенциализма. «Метафора - мотор формы», - пламенно декларировал я в 1962 году.

Ныне метафоризм - наиболее творческое и разноликое направление в нашей «новой волне». Есть «фетометафористы», «метаметафористы», «метаиронисты», «фотометафористы», «матометафористы», «магометафористы», но за всем этим нащупывается одно - наведение связи между «здесь-бытием» и «там-бытием». Наблюдается и метафобия.

Я пытался объяснить Хайдеггеру азы мелометафоризма, в котором тогда себя пробовал.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ: «Письменное слово - это как бы нотная запись, которая оживает в звуке. Он говорит о своей принадлежности к «музыкальному» направлению в современной русской поэзии, эта линия идет от древних традиций, бардов, певцов (тут можно для сравнения вспомнить кельтский запад Европы, Ирландию). Александр Блок, Мандельштам читали свои стихи вслух, подчеркивая ритм, прежде чем их напечатать. Именно к этой школе чувствует свою причастность и Вознесенский. Отвечая в Мюнхене на обвинение в «декламационности», якобы чуждой европейской традиции, Вознесенский указал на эту русскую традицию и на то, что его чтение является как бы воспроизведением, воссозданием стихотворения как творческого акта с максимальной внутренней концентрацией».

Мне думалось тогда: ну что мог понимать немецкий философ в незнакомой ему, полуазийской русской речи и методике, когда он вслушивался, поблескивая костяной макушкой из темной десны первого студенческого зрительного ряда?

Вероятно, как и показал его академический обстоятельный разбор, он видел в русской поэтике лишь подтверждение своих тезисов. «Я - Гойя» он воспринял как выражение праязыка с двуконцовым «я», которые для него были греческими «началом» и «окончанием» - то есть двумя едиными принципами творения. «Как карандаш, заточенный с двух концов», - запомнилось мне. Наверное, красно-синий, а может, у них в Германии иные карандаши? Я не всегда понимал, лишь согласно кивал. Позднее, читая его труды, я сквозь текст слышал его голос. «Язык не потому - поэзия, что в нем - прапоэзия, но поэзия потому пребывает в языке, что язык хранит изначальную сущность поэзии. истина направляет себя вовнутрь творения.»

Сто потов сошло с меня на сцене, пока я читал во Фрайбурге. Мне очень хотелось, чтобы он понял стихи.

Стихи мои переводил в аудитории Саша Кемпфе, милый увалень, переводчик книг Солженицына и «новой волны». Он пузырился рубахой и штанами, отдувался, был весь контрастом корректному графу. Когда говорил граф, Саша ревновал и мял в ладони влажный платок.

Мне приходилось беседовать со многими значительными мыслителями столетия. Стиль речи каждого говорит о неповторимой личности. Папа Иоанн Павел II Войтыла в разговоре как бы пытался внести гармонию в ваши мысли - например, когда я в таинстве Ватиканской библиотеки спросил его о Неопознанных Летающих Объектах, он, тряхнув соломенными прядками из-под белой шапочки, объяснял мне спокойно, как учителя растолковывают предмет в школе. Долговязый, как телебашня, Макклюэн был телевизионен в своих формулах. Он поражал вас своими афоризмами-видеоклипами. Блистательный розовый Адорно, оппонент Хайдеггера, излучал остроумие и деловую энергию среди белых халатов своего франкфуртского института. Хайдеггер же был кабинетен в стиле XIX века, он как бы искал истину вместе с собеседником. Более близкими оказались для него зрительные метафоры «Озы», может, потому, что это было более переводимо или напоминало структуру поэтики его молодости и отвечало его ненависти к НТР. «Насквозь прозрачный предмет», по его терминологии.

Граф сухо комментирует беседу:

«В разговоре с Хайдеггером, как и во вступительном слове к своему концерту во Фрайбургском университете, Вознесенский затронул проблему перевода. Даже самый лучший перевод остается несовершенным. Но то же относится и к самой поэзии, которая переводит вещи, «голос вещей» в сферу поэтического слова. Но при этом всегда есть остаток тайны, чего-то непонятного (именно потому, что перевод происходит не на однозначный язык логики). (Тут Хайдеггер закивал.) Тем не менее люди понимают стихи, особенно слушая их, почти так, как становится понятной латинская или древнегреческая литургия, даже если ее исполняют на незнакомом языке».

Хайдеггер спрашивает о смысле слова «правда».

Я ответил, что правда - в создании.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ: «Правда - это истина, но и справедливость, правильность, указание на то, как следует поступать и делать. Слово «истина» восходит к корню «есть». Тут имеется в виду действительность, бытие, сущее. Поэзия имеет дело с раскрытием истины».

ХАЙДЕГГЕР: «Поэзия ничего не воспроизводит, она показывает».

И здесь мы подходим к главному свойству поэзии по Хайдеггеру. Он определил его словом «набрасывание» или, вернее, «набросочность», «проектирование» будущего.

Я бы назвал это свойство ЭСКИЗЕНЦИАЛИЗМ ПОЭЗИИ.

Эскизенциализм поэзии, как его понимает философия, проявляет себя в набрасывании, загадывании будущего, таким образом участвуя в истории, творя ее. Эскизенциализм поэзии недоговорен, тороплив ввиду кратковременности срока жизни среди немой Вселенной.

У Хлебникова читаем: «Законы времени, обещание найти их было написано на березе (в селе Бурмакине Ярославской губернии) при известии о Цусиме. Блестящим успехом было предсказание, сделанное на несколько лет раньше, о крушении государства в 1917 году».

Поэзия может чувствовать не только эхо после события, но и эхо, предшествующее событию, назовем его ПОЭХО. Поэхо, как звери предчувствуют землетрясение, предугадывает явления.

Подслушанное в начале века поэтом «шагадам, магадам, выгодам, пиц, пац.» предугадывало и «Магадан, столицу Колымского края», и цоканье пуль о ледовитые камни.

А хлебниковская поэма «Разин», где вся огромная сложная снежная лавина глав каждой своей метельной строкой читается наоборот, вперед и назад, - она предугадывала обратный ход революционного процесса, этим «набрасывала» историю.

Хайдеггер по-своему перевел гераклитовскую формулу Оракула - «не говорит и не скрывает». «Ни прямо открывает, ни попросту скрывает, но открывает скрывая». Такова темная речь поэзии, освещающая будущее.

Отцы тоталитаризма были не только преступны, но и стали жертвами неведения. Уничтожив крестьянство, они уничтожили основу, «землю», как определил философ: «Мы эту основу называем землею. С тем, что разумеет это слово, не следует смешивать ни представление о почве, ни даже астрономическое представление о Планете. Земля - то, внутрь чего распускание-расцветание прячет все распускающееся как таковое».

Поистине «Россия выстрадала марксизм».

Режимы-близнецы, удушившие своих мыслителей, заменили кафедры философии на роты пропагандистов. Гегель предсказывал смерть искусства, но, увы, сначала уничтожили философию. Сейчас забастовали недра «основы», за нищетой бомжа ниже нормы бедности стоит нищета не только экономики, но и нищета духа общества без философии.

Русская мысль, высланная из России, свивала гнезда за океаном. Мне довелось не раз бывать и беседовать с архиепископом о. Иоанном Сан-Францисским, урожденным князем Шаховским, братом Зинаиды Шаховской, проповедником, тонким поэтом, печатавшимся под псевдонимом Странник. Он помог мне богословскими советами во время работы над «Юноной и Авось», помогли письма от него.

Подтверждается любимая мысль философа, что тело - это не материя, а форма души.

Нащупывается некая новая энергетическая экзистенция. Идеалистический материализм, что ли. Наука и политические инструкторы объяснить это не в силах. Как считал Хайдеггер, «однозначность науки и логики» не исчерпывает эти сигналы новой истины. И нельзя эти явления превратить лишь в утреннюю гимнастику - некий хатхайогарт.

С порога на нас глядит онтологическая истина, одетая сегодня не в античную тогу, а в опорки Божьего бомжа. Кто за нас может освоить наш самый чудовищный опыт несвободы и попытки свободы?

Прорежется ли зуб новой философии или все кончится почесыванием десны?

Зуб разума?

СУБРАЗУМ?

По своему решает его Бердяев: «Моя тема была: .можно ли перейти от творчества совершенных произведений к творчеству совершенной жизни?»

ХАЙДЕГГЕР: «Поэзия есть приношение даров, основоположение и начинание. Это значит не только то, что у искусства есть история. но это значит, что искусство есть история в существенном смысле: оно закладывает основы истории».

В этом смысле эскизенциализм поэзии 60-х годов набросал впрок основы и некоторых сегодняшних духовных процессов. Метафоризмом, ритмом, поиском новой языковой структуры, что противостояла стереотипу Системы, поэзия предсказала хаос сегодняшних процессов, хаос, ищущий конструктивности. Поэзия являла собой «персоналистическую революцию, которой еще по-настоящему не было в мире, означала свержение власти объективации, прорыв к иному миру, духовному миру».

Есть недоразумения. Порой поэзию принимали за ее прикладную роль - политику. В то время поэтические подмостки были единственным публичным тысячетиражным местом, не проверяемым цензурой, в отличие от газет, лекций, театра, где требовался разрешающий штампик. Конечно, если поэт слишком преступал запрет, назавтра ему вечер запрещали. Так постоянно и случалось. Но часто запрещали не за главное, о чем сообщала тогда поэзия. Так Галилеянина арестовали за оскорбление Цесаря, но его учение было совсем не об этом, хотя, конечно, попутно и оскорбляло Цесаря. Об этом говорит торопливый эскизенциализм записей евангелистов.

«Тут субъект философского познания экзистенциален. В этом смысле моя философия более экзистенциальна, чем философия Хайдеггера.» (Бердяев). Бердяев не раз возвращается к выяснению отношений с Хайдеггером, признавая его талант, но отмечая его рациональность и несравнимость их экзистенциального опыта. Я застал уже другого Хайдеггера, пережившего разрыв с Ханной - увы, и гении становятся рабами семейных уз, наветов, - пережившего ее отъезд из Марбурга учиться сначала к Гуссерлю, а потом к Ясперсу, а потом и из нацистской Европы, пережившего крах иллюзий, остракизм толпы, сначала правой, потом левой, - экзистенциальный опыт душевно надломил его. Ханна называла его мысль «страстной».

Рациональная философия - зуб без нервов. Шопенгауэр - кошмар ночной зубной боли.

Классикам русской словесности присуща тяга к немецкой философии. Но лишь В.А.Жуковскому довелось приезжать к Гёте. Тайный советник Веймара был слегка уязвлен, узнав, что приезжий поэт - тайный советник Российской империи.

Почему я отправился к Хайдеггеру?

В половодье шестидесятых хотелось фундаментальной онтологической истины, еще год оставался до пражского краха надежд, но уже чувствовалась тревога, а в имени последнего германского гения магически хрустели редкие для русского языка звуки «х», «гг», «р», в свое время так восхищавшие будетлян. Еще Велимир «в земле, называемой Германия, находил звук «г» определяющим семена Слова и Разума». Кроме того, вероятно, подспудно пленяла параллель с моим переделкинским кумиром, который учился философии в Марбурге у Когена. В 20-е годы ту же марбургскую кафедру уже вел Хайдеггер. Пленяло и изгойство мыслителя, опала у толпы - да что там говорить, много мне дала и во многом утвердила фрайбургская встреча. Темп поездки не позволил мне остановиться и уяснить услышанное. На речи Хайдеггера наслоились беседы с М.Фридом, «новыми левыми», что были мне близки, несмотря на наши яростные споры (многие из них тогда уже зачитывались Ханной Арендт), с В.Казаком, проклинаемым тогда нашим официозом, с юным Г. Юккером, который создавал шедевры из гвоздей, казавшиеся мне анти-Кижами, антиподом деревянному русскому шедевру, построенному без гвоздя.

Надо сказать, что Мюнхен, где находилась Академия, представлялся нашей боевой пропаганде тех лет гнездом реваншизма, там находилась глушимая радиостанция «Свобода». Между тем именно мюнхенская Академия и сам граф Подевилс старались сблизить наши культуры. Впервые Академия тогда решила избрать в свой состав писателей из нашей страны. Мое избрание почти совпало по времени с избранием А.И.Солженицына. Кемпфе расспрашивал меня о Солженицыне, из-за переводов которого его не пускали к нам. Сашу интересовало все, все об авторе «Гулага». Я поведал о том, что мне было известно. Близко знать мне его не довелось. Познакомил нас Ю.Любимов в своем кабинете, куда Солженицын поднялся из зрительного зала, посмотрев спектакль «Антимиры». Тогда мы первый раз поговорили.

Затем Солженицын написал мне записочку в ЦГАЛИ, разрешающую прочитать его роман «В круге первом», тогда уже конфискованный.

Слова «Мюнхен» и «академия» вызывают у меня сегодня шум в затылке и головную боль, крик таксиста: «Ложись, бля!», удар, отключка и вид запекшейся моей белой шапки, очищаемой снегом от крови. На подмосковном шоссе мы врезались в рефрижератор. Я отделался сильным кровотечением и сотрясением мозга. Отлежаться не пришлось, так как через четыре дня был благотворительный вечер, который проводили таганцы в Лужниках для сбора средств в фонд Высоцкого, а через неделю надо было ехать в Мюнхен для выступления в Академии на русской неделе. С той поры и остались головные боли.

Бог раскрывается внутри творения, учит Хайдеггер. Сегодня имя философа мало что говорит нашей публике.

Хайдеггер? «Харю, гад, отъел?!» «Хардроккер?!» В Кельне расцвело Общество Хайдеггера. А есть ли у нас Общество Бердяева?

Европа сейчас переживает хайдеггеровский бум, газеты печатают полосы о нем, выходят книги. Экологи, «зеленые», берут его своим именем. Молодых американцев привлекает в нем характер, оставшийся собой, несмотря на любые воздействия среды. Если бы они знали, какой это дается ценой и что творится у него внутри! «Язык создает человека» - это повлияло на многих французских леттристов, заокеанскую «лэнгвич скул». Но в 60-е годы европейские интеллектуалы игнорировали его.

Однажды в Доме литераторов меня остановила миниатюрная женщина, похожая на медноволосого тролля в кукольных брючках. «Я - Рената, профессор истории во Фрайбурге. Я студенткой видела вас с Хайдеггером. Признаться, он нас тогда не очень-то интересовал. Мы бегали смотреть на вас.» Заезжий иностранец был для них интереснее отечественного гения!

Его обвиняли в ослеплении рейхом. Виновны ли в сталинизме Шостакович, Пастернак, Корин, жившие и работавшие при режиме?

Впрочем, читая его кодовые понятия «земля», «почва», «бытийность», и правда, может показаться, что мы имеем дело с ретроградом, хотя и образованным. Ведь и нацисты купились на эти символы. Он на полстраницы влюбленно воспевает крестьянские башмаки. Но, увы, эти башмаки крестьян, народа написаны не унылым копиистом, а Ван Гогом, «дегенератом» и дьявольским наваждением для ретроградов. Ханна Арендт назвала его почти убийцей Гуссерля в письме к Ясперсу. Хайдеггер почуял силу национальной стихии и ее исповедал. Мы, игнорировавшие ее, ныне пожинаем плоды. Нацисты уже в 1935 году разгадали философа, отстранив от руководства во Фрайбурге, положив конец иллюзии об их общности.

Его Ханна удерживала от увлечения итальянскими футуристами, считая их схожими с «Майн кампф».

В 1935 году он пишет: «Поэзия есть. начинание. Искусство дает истечь истине. может ли искусство быть истоком и должно ли оно быть заскоком вперед или же искусство должно оставаться творением, добавляющим и дополняющим, чтобы находиться тогда рядом с нами наподобие любого ставшего привычным и безразличным явления культуры».

Такое искусство «лицом назад» существовало не только сегодня. Назовем это явление экс-истинализмом. И не поддадимся его темным соблазнам.

Чем русский экзистенциализм отличается от западного? Раскроем «Самопознание» Бердяева: «.для меня экзистенциальная философия была лишь выражением моей человечности, человечности, получившей метафизическое значение. В этом я отличаюсь от Хайдеггера, Ясперса и других.»

Отцы русского богонаправленного экзистенциализма Бердяев и Шестов видят смысл истины в творчестве: «.человек должен сам стать Богом, т.е. все творить из ничего», - написав эту фразу, Л. Шестов сразу за ней приводит загадочные слова Лютера: «.богохульство звучит иной раз приятнее для слуха Божьего, чем даже Аллилуйя или какое хотите торжественное славословие. И чем ужаснее и отвратительнее богохульство, тем приятнее Богу». Думается, есенинские «кощунства» («я на эти иконы плевал» и иные строки, похлеще) звучат куда угоднее Богу, чем пресное чистописание. Это отношения поэта с Богом - они не для непосвященных. Да любая метафора-озарение Есенина, Заболоцкого, Дали или Филонова идет «от Бога», а непосвященными воспринимается по малограмотности как кощунство. Наши блюстители пытаются представить художника по своему подобию, замарать его, по-братски делясь с ним своей грязью: «Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы.» - как будто сегодня Пушкин написал это.

«Творение сохраняется в истине, совершаемой им самим. Охранение истины совершается потомками».

Был я свидетелем того, как африканец в лиловой тоге вдруг пылко завел дискуссию о Хайдеггере. Это было на будапештской горе, где проводил очередное собрание Культурный фонд Гетти, основанный современными западными Третьяковыми - красивой, витающей в грезах Анн Гетти и издателем лордом Джорджем Вайденфельдом, опубликовавшим в свое время «Лолиту» и боровшимся за нее на процессе. Ими движет миссия сохранения истины.

Вест-истина? Ист-истина?

Мысль Достоевского: «У меня, у нас, у России - две родины: Запад и Восток».

Так вот, Африка заговорила о Хайдеггере. Заоблачный Дюрренматт, протирая очки от высотного тумана, заявил, что национальная волна лишь несла философа по течению и в силу непонятности философию его пытались использовать.

М.Крюгер поведал, что поколение его да и бунтари 68-го года Хайдеггера не чтили, упустили его философию. Разговором увлеклись и Нобелевский лауреат, удивительный поэт Чеслав Милош, и седобородый Роб Грийе, и Адам Михник, любимец форума, фавн «Солидарности», запойный чтец русской литературы, и прозаик из ЮАР Надин Гордимер, и Сюзан Зонтаг.

Когда я рассказал о своей встрече с Хайдеггером, вдруг оказалось, что ни одному из присутствующих не довелось беседовать с ним. И, правда, странно, что не немец, а русский зачитал выдержки из своей беседы с европейским философом. Тогда я и решил напечатать эти странички - преступно скрывать даже малость, касающуюся гения.

Есть в конспекте графа и крупицы доселе неизвестной информации. Например, ни разу в своих работах Хайдеггер до сих пор не упоминал Зигмунда Фрейда. Хотя у них много общего, а ученики Фрейда, особенно швейцарец Бинсвангер, открыто соединяли Фрейда с Хайдеггером.

Фрейдеггеры?

Граф записал:

«Вознесенский спрашивает об отношении Хайдеггера к психоанализу. Хайдеггер высказывается отрицательно. Он решительно отделяет себя от Фрейда и его учеников.

Вознесенский рассказывает, что, когда была опубликована «Оза», к нему домой приходили трое психоаналитиков, чтобы обследовать его психическое состояние. Они усмотрели в нескольких фрагментах поэмы психические аномалии. Однако, на его счастье, все три экспертных заключения противоречили друг другу.»

Наивный граф! Он считал, что все наши психиатры - психоаналитики. Увы, у нас в те годы Фрейд был запрещен. Большинство семей на Западе имеет своих психоаналитиков. Не думаю, что мы психически здоровее.

После войны Ханна прислала Хайдеггеру открытку без подписи: «Я здесь». Они встретились. «Ханна нисколько не изменилась за 25 лет», - сухо отметил он. Он был страстью ее жизни. Его портрет стоял на столе в Иерусалиме, где она писала о процессе Эйхмана. Она простила Хайдеггера. В дневнике она назвала его «последним великим романтиком».

Переворачиваю последнюю страничку конспекта. Растворяются в памяти судетский граф, написавший их, обиженный пузырь Саши, жилетка великого неразгаданного хозяина - земные оболочки идей. Они испарились, оставив нам вопросы. Возможно ли эскизировать истину?

«Находимся ли мы исторически в нашем здесь-бытии, у истока? Ведома ли нам сущность истока, внимаем ли мы ей? Или же в нашем отношении к искусству мы опираемся только на выученное знание былого?»

Каков наш сегодняшний эскизенциализм? Являет ли Фрэнсис Бэкон эскиз эмбриона будущего? Сможет ли искусство создать третью реальность? Что за откровение мысли родит наш чудовищный экзистенциальный опыт?

Будут ли потомки идентифицировать череп нашей эпохи по гениальному коренному зубу Хайдеггера?